Для подстаканников берут длинную полоску с проштампованным рисунком, сворачивают ее в кольцо и спаивают. Потом также воронят, серебрят, шлифуют. Десятки изделий («вот какой наш ассортимент!») перечислил нам бригадир Шамолин. Да всего не упомнишь!
– Ассортимент богатый, а рисунки очень однообразные. В магазинах и то заметно. Как пойдут три богатыря, так и идут несколько лет. Или Кремлевская башня. На дешевый алюминий и на благородный мельхиор вы ставите однородные рисунки. Правильно ли это?
Тут Роза не удержалась от чисто женского сравнения и сказала, что нельзя одну и ту же расцветку пускать, например, и на ситец и на крепдешин.
То мы ходили по одному заводу, а то вдруг, не заметив как, оказались под крышами другого завода под названием «Электрокабель». Остро и душно запахло горячей резиной, и мы увидели огромные куски резинового теста – то черные, то красные, то желтые. Они лежали всюду, они окружали нас со всех сторон, они двигались в разных направлениях. Десятки машин мяли и тискали резину, цедили ее между горячими валиками, раскатывали, как лапшу, вытягивали, распаривали, рвали на части и спекали снова.
Конечно, дело привычки, но любоваться всем этим долго нельзя – очень уж тяжел резиновый дух.
Не успели мы удивиться ловкому обращению с резиной, как увидели нечто совершенно необыкновенное – сотни машин производили проволоку. Материал (металлический пруток) исчезает в станке беспрерывно и быстро. С другой стороны из станка вытягивается то, что нужно. То пускают в станок круглое, получают квадратное; то пускают квадратное, получают круглое; то пускают квадратное, получают прямоугольное; то пускают толстое, получают тонкое; то пускают обыкновенное, получают обернутое в резину; то пускают обернутое в резину, получают оплетенное нитками; то пускают обыкновенное, получают обернутое в бумагу; то пускают обернутое в бумагу, получают просмоленное; то пускают несколько тонких проволок, получают толстый жгут; то пускают голый жгут, получают нечто одетое в свинцовую трубу; а в той свинцовой трубе ни мало ни много семьсот переплетенных проволок. Сотни машин работают беспрерывно. Текут, текут и текут десятки, сотни, тысячи, сотни тысяч километров всевозможной проволоки, проводов, шнуров, кабелей. Они потом опутают человеческие жилища, протянутся между ними по воздуху, соединят их под землей и под водой, если даже жилища эти на разных концах земли. Когда попадется вам кусок шнура или кабеля, покопайтесь в нем, может быть, вы обнаружите тонкую оранжевую ниточку. Если обнаружите, то знайте, что сделан ваш шнур или кабель в городе Кольчугине. Оранжевая ниточка – марка Кольчугинского завода. Она вплетается всюду.
Но самое чудо все еще впереди. Мы вошли в цех, наиболее просторный и чистый из всех остальных цехов. Девушки в белых халатах степенно прохаживаются между станками. Нам показалось, что станки работают вхолостую. Они делают вид, что тянут проволоку, а на самом деле ничего не тянут. Так, наверное, работали андерсеновские ткачи из сказки о голом короле. Они ведь тоже изображали, будто ткут, режут, шьют, примеряют.
Вдруг в ближайшем станке, там, где должна была тянуться проволока, если бы ее запустили в станок, блеснуло что-то наитончайшим блеском, как если бы луч солнца высветил паутинку, спрятавшуюся в еловой тени. Да, да, вот теперь различают глаза, как нечто неуловимое, почти невидимое пробегает через станок, временами поблескивая.
– Помилуйте, ведь это тоньше волоса, как же вы ее тянете?
– Волос! Волос – грубая веревка по сравнению с нашей проволокой. Тянуть ее нетрудно, а вот как мы ее ткем!..
Нарастал между тем, пока шли мы по огромному цеху, шум ткацких станков. Сотканная из невероятных проволочек ткань была зрима, осязаема, даже прочна. То совсем золотая, то серебристая, она красиво переливалась на свету.
– Вот бы на кофточку, – не удержалась моя спутница.
– Можно и на кофточку, только очень дорого обойдется.
– Зачем и кому нужна такая ткань?
– Видите ли… У нашего завода более девятисот потребителей – перечислять трудно.
Как все же получается проволочка, по сравнению с которой человеческий волос грубая веревка?
Нам показали и это.
Берется алмазик величиной со спичечную головку, с двух сторон его делают плоским, потом опускают в электролитный раствор и подводят иглу. С иглы начинает стекать электрическая искра, что-то вроде беспрерывной миниатюрной молнийки. За двенадцать часов молнийка пробивает в алмазе микроскопическую дырочку. Сквозь эту дырочку и будет протягиваться проволочка. Внутренние стенки дырочки, различимые лишь в микроскоп, умудряются шлифовать алмазной пудрой. На обработку одного алмазика нужно затратить семьдесят два часа. Мы видели длинные ряды шлифовальных станочков и длинные ряды беспрерывно работающих голубых молний в ваннах с электролитом. Сутки за сутками пробиваются алмазы, числа которых назвать не умею.
Знакомство с заводами Кольчугина можно было считать законченным. Или уж оставаться на них на год, на два, изучать досконально и в тонкостях. Лишний день ничего не прибавил бы.
Но запомнилась горечь Володи Сахарова, когда купались мы в Пекше под селом Караваевом: «Что вы, нет ни одной рыбины! Кольчугино в верхах стоит – вся рыба передохла».
В промышленно-транспортном отделе райкома затеял я этот разговор. Попросил ответить, куда девается та кислота, над которой сидел в задумчивости новоселковский парень, протравливая бронзовую ленту.
Ответ был короткий: «В Пекшу».
– Но ведь это кислота, так сказать, ядовитое вещество, может повлиять?
– Повлиять? – усмехнулся Поскребин. – Собственное подсобное хозяйство поливать нельзя. Гибнет все: и капуста, и морковь, и лук. Не только рыба, ни одна инфузория устоять не может. Это вам не шуточки, а кислота. Повлиять!.. Да и сама территория завода заражена. Ливневые воды текут в реку и несут и нефть и черт-те чего! Конечно, принимаем меры. Добились того, что кислоту в Пекшу спускаем только пять раз в год. Это большое достижение.
– А если бы фильтры, не лучше ли?
– Как же, строим и фильтры. Правда, давно и плохо они строятся, наверно, уж три года. Сейчас уточним.
Поскребин снял трубку и попросил соединить с начальником капитального строительства. Через минуту в наших руках оказались интересные показательные цифры. Из двух миллионов рублей, отпущенных государством на строительство фильтров, завод израсходовал только семнадцать тысяч. Значит, и деньги есть, да нет желания. Конечно, если не выполнишь план, будут ругать. Еще, чего доброго, снимут с работы. А фильтры не построишь – беда невелика, никто не спросит, никто не хватится. Рыбы не стало? Люди от дурной воды болеют? Во-первых, неизвестно, отчего они болеют. Наше дело – продукция согласно плану.
Я все порывался сходить на то место, где стекают заводские воды в Пекшу и где начато будто бы строительство фильтров. Но Поскребин удержал меня.
– Нечего там смотреть… Черная, мертвая земля, зловонная черная вода. Вот построим фильтры, тогда хоть снова пей заводскую воду.
И много раз в разговоре с заводским начальством я слышал ответ: «Вот построим фильтры, вот построим фильтры…»
И не то оказалось бедой, что фильтры строятся медленно и будут строить их еще много лет, но то оказалось бедой, что один знающий человек разъяснил: «Фильтры готовятся для городской канализации, а кислота и все заводские воды тут ни при чем. Как стекали они в Пекшу в своем чистом виде, так и будут стекать».
В самой скорости, через несколько дней, нам предстоит поглубже окунуться в грязные сточные воды. Отложим до тех времен и более подробный разговор о них.
– Вот тоже задымленность, – продолжал Поскребин. Сейчас это незаметно. Вы зимой приезжайте, снег у нас черный как сажа. Из литейного цеха в воздух окись цинка летит. Вредно. Была у нас высоченная кирпичная труба. Она поднимала гарь высоко в небо, где ветер рассеивал ее, относя подальше, и город дышал относительно чистым воздухом. В тридцатых годах решили трубу разломать, как пережиток капитализма. Разломали. Поставили низкую железную трубу, и город стал коптиться, как окорок, подвешенный в дымоходе.