Отстойный пруд (тут же рядом с фабрикой) представлял бугор черной полужидкой массы, похожей на ту, что остается на дне кофейника. Бугор накопился за несколько лет. Оказывается, как пустили эту систему в ход, так ни разу ее не чистили. Что-то тут хлюпало, с бульканьем вырывались со дна пузыри, но, конечно, не рыба, роясь в иле, пускала их. На много метров вокруг не было никакой жизни.
Навстречу попались две девушки. Они в стаканах несли коричневатую воду.
– Вот они несут ее в лабораторию. Там проверят, хватает ли прозрачности, имеем ли мы право спускать ее в реку.
– Хватает, – сказали девушки. – Прозрачность восемь сантиметров.
– Это значит, – пояснил Калько, – что сквозь слой воды в восемь сантиметров различаются буквы. При восьми сантиметрах санинспекция придраться не может, это наша законная прозрачность.
– Дайте попить, – протянул я руку к стакану.
– Что вы! – отдернула девушка стакан. – Это же яд!
– Да, но у него восемь сантиметров прозрачности!
Все посмеялись.
– Очистка наша полукустарна, – заключил Кальке – Но другой пока нет. Биофильтры, конечно, другое дело.
– Скажите по чести, сколько стоит установить биофильтры?
– Цена известная. На любом заводе фильтры можно установить за два миллиона рублей.
Неискушенных читателей испугает эта цифра. Все же два миллиона, а не две тысячи, но когда строится завод, установить фильтры за два миллиона все равно, что к новому дому приделать крыльцо.
Нам рассказывали о заводах и фабриках, которые ежегодно штрафуются на два миллиона за отравление рек. Получается нелепая история: с одного текущего счета деньги перечисляются на другой текущий счет, но ни рыбе в реке, ни людям, живущим около реки, от этого не легче.
Наконец, мы знаем о двух миллионах, уже отпущенных государством Кольчугинскому заводу, но знаем также, что пока из них израсходовано семнадцать тысяч.
Мы спим, занимаемся своими делами, а в это время и день и ночь сотни тысяч ядовитых потоков беспрерывно хлещут в светлые рыбные реки, убивают всякую жизнь. Неужели так и будет продолжаться это преступное безобразие?
Может быть, штрафовать нужно не заводы (потому что в этом случае государство штрафует само себя), а директоров. Заинтересованные в личном, своем рубле, они скорее возьмутся за дело, и реки наши облагородятся.
…Милый, тихий городок Юрьев-Польский! Автомобилей мало, толкучки на улицах нет, трамваи не дребезжат; живи, наслаждаясь тишиной и покоем.
Впрочем, я совсем забыл, что в центре Юрьева-Польского жить практически невозможно. Мы столкнулись с этим прискорбным обстоятельством в первый вечер.
Чудо современной техники, огромный, окрашенный в серебристую краску, поднятый высоко над самыми высокими зданиями, вещал репродуктор. Трансляция велась на таком усилении, что никакие стены не в силах были остановить напор, лавину, стихию звуков. Каждое словечко, каждый оттенок в интонациях диктора различался в помещении так же четко, как если бы репродуктор висел рядом в комнате.
Культура, равно как и бескультурье, может проявляться по-разному. Если в небольшом зале в столовой или в чайной включается динамик, способный наполнить своим вещанием огромную площадь так, что уж сидящим за одним столом людям нельзя переговорить между собой, то это говорит о бескультурье, несмотря на то что дело связано с достижением человеческой цивилизации – радио и несмотря на то что буфетчица победоносно поглядывает на посетителей: вот, мол, как у нас! Считается при этом, что чем громче орет радио, тем лучше. Им и невдомек, что музыка, пущенная вполголоса, не мешающая разговаривать, не назойливая, не похожая на струю из пожарного шланга, в столовой более уместна, так же как и настольные лампы вместо мертвенно-голубых цилиндров «дневного» света.
Но из столовой можно уйти, а куда уйдешь из своего собственного дома, если пожарная кишка, извергающая звуки, бьет прямо в ваши окна!
Сначала мы думали, что радио будет орать часов до восьми. Потом скрепя сердце перенесли этот срок на десять, но оно орало ровно до полночи, заставив нас слушать и передачу для работников сельского хозяйства, и передачу для шахтеров (то-то их много в Юрьеве-Польском!), и письма родных на Северный полюс, и хор Пятницкого, и оперетту.
Наконец наступила тишина. Было ощущение, будто вас несколько часов трясли, кидали то вверх, то об землю, мяли, тискали, а теперь вот оставили в покое.
Блаженство продолжалось недолго. В шесть часов утра юрьевцам предложили бодро вставать и заниматься зарядкой. Я даже посмотрел из окна на площадь, может, и правда бежит народ, выстраиваясь в ровные ряды для выполнения положенных гимнастических упражнений. Потом всех взрослых горожан (какая нелепость!) заставили слушать «Пионерскую зорьку» – пошло, пошло до новой полночи.
Начальник радиоузла (не то его заместитель), округлый, начинающий лысеть блондин, беспокойно поерзав на стуле (чего им понадобилось?!), сложив руки на животе и придав своему округлому лицу беспечное выражение, приготовился нас слушать.
Я начал с того, что рассказал случай, происшедший с советскими туристами в одной словенской деревне. Шофер, чтобы собрать разбредшихся туристов, несколько раз просигналил. Тут же к автобусу подошел полицейский и предложил заплатить штраф: шуметь на улицах деревни было запрещено. Только узнав, что туристы – советские люди, полицейский смягчился, и недоразумение уладилось.
– Ну, у нас на этот счет пока свободно! – радостно воскликнул начальник.
Я рассказал также, что собираются запретить автосигналы в городе Москве.
– Как видите, люди борются за тишину. Скажите, кто вам дал директиву, установку, указание, распоряжение вести круглые сутки такую громкую трансляцию?
– А я, собственно, не знаю… Так уж заведено. Не первый год транслируем. Народ просвещать нужно. А как же! Народ, он культуры требует.
– Наверно, в домах радиоточки имеются?
– Как же, весь город радиофицирован.
– Зачем же еще и на улице? Неужели вы думаете, что в шесть пятнадцать утра кто-нибудь на площади будет заниматься гимнастикой? – Это предположение рассмешило начальника. – Вкус у людей разный, – продолжали мы, – одному нравится оперетта, другому – игра на баяне. Один терпеть не может симфонической музыки, другой затыкает уши от хора Пятницкого. Зачем же вы всем поголовно навязываете и то, и другое, и третье? Это грубо, жестоко и… некультурно!
Начальник, кажется, перестал понимать нас. Но мы продолжали:
– Может быть, кому-нибудь захотелось почитать книгу, писать стихи, сочинять музыку, да и просто выспаться. Но заниматься всем этим у вас невозможно, вы оглушаете человека, вы не даете ему сосредоточиться.
При словах «сочинять музыку» белобровое лицо начальника оживилось, и он собрался уж расхохотаться, но потом скис и как бы говорил всем своим видом: «Валяй, валяй, заговаривайся!»
– Наверно, есть больные, которым нужен покой, а вы его нарушаете?
– Это есть. Что есть, то есть. И кляузы, то есть письма, тоже были.
– Наверно, есть дети, которых матери не могут усыпить из-за вашей иерихонской трубы?
– Есть и такие. Несколько сигналов поступало. Но масса, народ любит радио, любит бодрую музыку, это поднимает дух…
Мы вышли на улицу под звуки марша, метавшиеся по городу со скоростью трехсот тридцати метров в секунду. Звуки наталкивались на дома, меняли направление, дробились о крыши и, отскакивая, терялись в зеленых просторах колокшанской поймы…
Вечером этого дня жители Юрьева с удивлением оглядывались на прохожего странной наружности. Он был длинный и тонкий как жердь. На голове его красовалось свитое в виде чалмы полотенце. Лицо покрывала черная густая щетина, по крайней мере, дней десять он не брился. У черной курточки, надетой на голое загорелое тело, были выше локтя закатаны рукава. Огромное пространство от курточки до земли заполняли синие сатиновые шаровары. На ногах человека ничего не было, башмаки болтались, привязанные к рюкзаку.