– Вот вам и удача! Наш патриарх, заслуженный деятель искусств, зачинатель, хранитель стиля, пришел сам. В последнее время глаза его слепнут, да и руки, видно, дрожат. Поддерживаем мы его, даем шкатулки на роспись, а в дело они, по секрету скажу, не идут. Ему говорим: хорошо, Иван Николаевич, старый конь борозды не портит, а сами видим, что сдал, окончательно сдал старик, пора на отдых. Вот и сегодня все должно повториться. Покажет работу, с надеждой будет смотреть в глаза. Может, надо бы сказать ему правду, рука не поднимается на седую голову, тянем…
В кабинете Игоря Балакина дожидался, присев к уголку длинного стола, седой, коротко подстриженный старик в серой, под цвет волос, рубахе. Возле старика, на уголышке стола, завернутое в плат изделие.
– Ну, показывай, чем нас порадуешь, – пожалуй, чересчур бодро спросил Игорь Кузьмич. – Разворачивай свою жар-птицу.
Старый мастер развернул платок. Руки его дрожали.
– Так, ну-ка, к свету поближе. Так. Есть еще порох в пороховницах!
Морозов не пошел к свету, а остался стоять с платком в руках возле стола. Плечи его вдруг затряслись, он повернулся и молча вышел из кабинета.
– Понял, значит. Ну что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Зайти бы к нему сегодня нужно, тяжело старику!
На шкатулке был изображен сюжет из «Дубровского». Лица у людей искажены, кое-где даже лицо находит на лицо. Это был конец.
Часа полтора спустя мы вошли в избу Ивана Николаевича Морозова, обыкновенную деревенскую избу, с кухней и горницей, с половиками, с фикусом, с геранями, с швейной ножной машинкой, с пышной, вровень со спинками, кроватью и настенным ковриком над нею.
В переднем углу – рабочий стол старого художника. Иван Николаевич до нашего прихода занимался приборкой. Множество деревянных ложек с обломанными черенками, в которых растирают темперу, были протерты насквозь. Никогда не загорятся в них больше яркие волшебные краски. Кисточки, склянки, банки – все собрал Иван Николаевич в одно место, чтобы унести с глаз долой, чтобы не бередили его больного сердца да чтобы и в горнице не мешались.
– Неужели никогда, хотя бы для себя, для развлечения, что ли, не возьметесь за кисть? – спросили мы у Морозова.
– Больше не возьмусь, совсем отработался. И что ж, мне семьдесят три года. Я тридцать лет в одну точку работал. Как ни мала вещица, а всю ее за работой не видишь, в одну точку глядишь. Так тридцать лет.
Из всех мстерцев Иван Николаевич писал, оказывается, особо тонкие, особо мелкие ювелирные вещи. Например, на маленькой коробочке он во многих сценах изобразил все «Слово о полку Игореве», – не удивительно, что ослабли глаза.
– Где теперь ваши работы?
– Не знаю, рассеялись по белу свету. В музеях, должно быть, есть, тоже и за границей. В Институте художественных промыслов одна работа хранилась. Ту, сказывали, министр иностранных дел с собой в заграничную поездку взял. Кому-нибудь подарил, наверно. Не знаю, одним словом, где мои работы. С меня того довольно, что они есть, что люди на них смотрят, о русском думают.
На обратном пути мы зашли к другому заслуженному деятелю искусств – Ивану Алексеевичу Фомичеву. Сочетание художника и старого холостяка в одном человеке обеспечило квартире ну прямо-таки богемский беспорядок. Старик сидел за росписью ларца, такого самого, про который нам сказали, что сейчас он стоит несколько рублей, а будет стоить двадцать тысяч.
Фомичев расписывал ларец с пяти сторон, украшая его пятью сценами из сказок Пушкина. Вокруг мастера громоздились стопы запыленных книг, главным образом по искусству, с потолка свисали гирлянды завяленных на солнце окунишек и ершей.
– Сами удили?
– Сам, мы ведь здесь все удаки, отвлекает, освежение глазу дает. Но последний год и это помогать перестало. Гляжу на поплавок, а ларец перед глазами стоит. Торопят меня с этим ларцом, куда-то срочно понадобился. Значит, только верх обстоятельно распишу, а бока придется наспех. Да еще общественных нагрузок много…
– Вы и общественник на старости лет?
– Как же, все должности и не упомнишь, ну-ка, считай: член Художественного совета, член правления артели, депутат райсовета, депутат облсовета, член совета Центропромсовета, член совета Роспромхудсовета, член совета Роспромсовета…
Иван Алексеевич был куда бодрее своего друга Морозова, и мы в хаосе его холостяцкой квартиры чувствовали себя как-то легче, чем в идеально прибранной горнице ушедшего на отдых мстерского ветерана.
Распотрошив по паре окунишек, предложенных хозяином, мы вернулись в гостиницу.
В одной комнате с нами ночевал командированный человек худощавой наружности. Полные впечатлений от артели вышивальщиц имени Крупской и от живописцев, мы поделились с ним горечью за художественные ремесла, которые душит вал.
Командированный лежал на койке, заложив руки за голову, и слушал нас молча. Можно было заметить, однако, что разговор наш ему не нравится.
– Имейте в виду, что я инспектор той промкооперации, на которую вы нападаете. Я приехал проверять, как выполняется план.
– Отлично. Скажите же нам, товарищ инспектор, за счет чего живописцы или вышивальщицы должны выполнять ваш все увеличивающийся план?
– За счет повышения производительности труда, – без тени задумчивости ответил инспектор.
– А за счет чего, по-вашему, художник должен увеличивать производительность труда? Механизировать-то нельзя. Уж не должен ли он работать кисточкой в два раза быстрее?
– Это не наше дело. Должны быть внутренние резервы, организация рабочего места и прочее.
Разговор далее пошел довольно крупный, инспектор вскочил даже с кровати и, босой, с желтыми ногами, кричал на нас:
– Что вы понимаете в промкооперации, еще молоды вы нас учить!..
– Вот возьмут от вас эти артели и передадут Министерству культуры, тогда запляшете!..
– Это еще мы посмотрим. Это еще бабка надвое сказала!
Впрочем, поняв, что инспектору гораздо важнее голые цифры, выраженные в рублях, чем живопись и белая гладь, мы утратили к нему человеческий интерес. К тому же рюкзак был собран, наступила пора уходить на пристань.
День тридцать девятый
Этот день начался с вечера. Узнав, что по Клязьме ходит пассажирский пароход, мы подумали, почему бы не прокатиться на нем до Вязников. Одно было неудобно: пароход подходил к пристани Мстера в три часа ночи. Ломать сон, идти ночью три километра до пристани, ждать пароход на зябком рассвете – не хотелось. Тогда мы решили сесть на пароход не когда он идет к Вязникам, а когда идет от них. Пусть везет нас на свою конечную станцию, пусть отдыхает там, поворачивает обратно. Мы будем спать. Все равно утром он привезет нас в Вязники.
Чтобы совершить такой рейс, нужно быть на пристани к семи часам вечера. Мы и пришли туда к этому времени.
Парохода еще не было, и многочисленные пассажиры бродили по зеленому берегу, любовались рекой. Спокойная, полноводная после всех этих дождей, река уже вобрала в себя краски предвечернего неба. Казалось, именно от горения реки так светло вокруг, а не от солнца, повисшего над горизонтом.
Невдалеке стремнина разбивалась о кудрявый от ивняка острогрудый остров. Иногда, если засмотришься, остров начинал плыть навстречу течению, оставляя за собой углом расходящиеся складки.
Плотники тесали около пристани сосновые бревна. Только и было звуков в окрестности, что их топоры. Запах смолы тоже один господствовал в воздухе.
Недалеко от берега, поставив лодку на прикол, мужчина в брезентовом плаще ловил рыбу впроводку. Он то и дело закидывал свою легкую удочку. Несколько секунд поплавок несло течением, затем следовал новый заброс. Через раз, не реже, рыбак подсекал, и тогда на конце невидимой издалека лески крохотным огоньком вспыхивала рыбешка.
Пыхтя, подошел «Робеспьер» – древний колесный пароходик, на котором, наверно, катались еще в свое время вязниковские да мстерские купцы.
Зашлепало, заурчало внизу под нами, и берега, разворачиваясь, тихо поплыли навстречу. Был четверг, а для мстерцев это все равно что суббота, потому что выходные там бывают по пятницам, и нас поразило обилие удильщиков на берегах Клязьмы.