ДМИТРИЙ ЗАХАРОВ. Происходило так. Вот мы от-эфирили днем. После этого начинали все крушить и ломать. Мы пытаемся что-то переделать, что-то Отстоять. Возникает некая монтажная пауза. В эту паузу мы обычно ходили гулять в Останкинский парк, в сторону Ботанического сада: Влад, Саша и я. Обычно разговаривали на какие-то отвлеченные темы, потому что шла уже тотальная перегрузка головы. Выходили обычно через технический подъезд. Возле основного стояли толпы просителей и поклонниц. Все эти закрытия мы переживали на самом деле достаточно спокойно.
АЛЕКСАНДР ЛЮБИМОВ. Мы встречались с Владиком, и, знаете, я не помню, чтобы мы это воспринимали трагично. Мы вообще не делились друг с другом слабостями. Конечно, все переживали, но все и боролись. Мы организовали и провели молодежный телемост, старались делать какую-то другую работу. А уже когда нас вернули, в мае 1988-го, вот тогда мы и вдарили.
АНДРЕЙ РАЗБАШ. Самая типичная ситуация в то время была, когда программа уже шла в эфире, но на полный объем материала не хватало — он еще монтировался в аппаратной. Или даже материал только привозился в студию. Это было сплошь и рядом, потому что команда была небольшая, а материала поступали горы. Особенно в первый год, когда много было спонтанного, сюжеты возникали в последний день и тексты писались за считанные часы до эфира.
АНДРЕЙ ШИПИЛОВ. Вообще запретить нас в то время было уже довольно сложно. Рассказывали, что в семье у Кравченко — тогдашнего председателя Гостелерадио — произошел раскол. После очередных гонений на «Взгляд» на него жутко обиделись его дети, потребовавшие срочно восстановить программу.
ДМИТРИЙ ЗАХАРОВ. Тем не менее было постоянное ощущение борьбы с монстром, который все равно сильнее. Практически каждый выход в эфир был как последний. Когда в очередной раз нас закрыли, я написал в «Огонек» Коротичу, где сравнил наши выходы в эфир с поединком Т-34 с немецкой артиллеристской батареей. Сагалаев всегда очень мужественно держал удар. А кое-кто впадал в панику.
АНДРЕЙ ШИПИЛОВ. В чем-то Сэгги — как его прозвали с легкой руки иновещанцев — уступал нашему напору. Правда, потом, бывало, звонил по внутреннему телефону Лысенко и просил его «додавить» нас. Но кое-что удавалось все же отстоять, что-то «забывали» сделать, что-то «случайно» оперативно добавляли перед самым эфиром или оставляли на самый конец программы, зная, что зрители обязательно досмотрят до конца. Постепенно мы стали отдавать себе отчет в том, что, подробно дискутируя с нами, наши руководители просто набирались аргументов и проверяли их на прочность — ведь им приходилось отвечать перед вышестоящими инстанциями.
АНАТОЛИЙ ЛЫСЕНКО. С начальством шла своего рода игра. Я говорил наверху: «Я запретил категорически, но их, знаете ли, в живом эфире понесло. Ну что тут сделаешь? Я им, конечно, задам! Такой-то и такой-то на время отстранены от эфира, следующую передачу они не ведут!» А они и не должны были ее вести. Так что это были мои дела. Но в общем, ребята меня почти не подставляли.
АНДРЕЙ ШИПИЛОВ. Постепенно тактика борьбы с руководством оттачивалась до совершенства. Сознательно вставлялись так называемые белые собаки: облегченные варианты. Велась разъяснительная работа с приглашенными: самые острые мысли их просили приберечь до московского эфира. Позже уже практически все гости приходили с «фигой в кармане». К примеру, Травкин со святой простотой признался в кабинете Сагалаева: «Я знаю, что на первом эфире нужно нести чепуху, а все главное вывалить вечером». При этом он сослался то ли на Святослава Федорова, то ли на Гавриила Попова, которые уже имели к тому времени опыт участия во «Взгляде». Со временем эта практика стала настолько обыденной, что несколько раз гости «имели» нас, даже не ставя предварительно в известность.
Первый случай из запомнившихся — Михаил Полторанин, который был в то время доверенным лицом Ельцина и, по-моему, еще оставался одним из руководителей «Московской правды». Дело происходило после скандально известного предвыборного выступления Ельцина по третьему каналу, когда его всячески пытались дискредитировать с помощью явно подстроенных провокационных вопросов телезрителей. На дневном эфире Полторанин вел себя паинькой, зато вечером заявил, что близкие Ельцину люди провели проверку адресов тех, кто задавал вопросы. Оказалось, что в большинстве случаев либо просто нет домов с такими номерами, либо по указанному адресу не проживают люди с такими фамилиями. Скандал, естественно, был вселенский и запомнился ведущему Ломакину на всю жизнь.
СЕРГЕЙ ЛОМАКИН. Я-то помню другую историю. Когда были президентские дебаты, во время которых, так получилось, про Ельцина мы не очень как-то корректно сказали. А я вел эти дебаты. И у меня начались проблемы. Влад был один из немногих, кто позвонил мне после этого злосчастного интервью. Сказал, что знает, какое у меня скверное состояние, как меня все гнобят. Потом добавил: «Я не отношусь к тем людям, которые тебя осуждают. На мою поддержку можешь рассчитывать всегда». Это был единственный человек, который мне позвонил.
АНАТОЛИЙ ЛЫСЕНКО. После этой истории меня собрались исключать из партии, снимать с работы. Но потом все заглохло. Я приехал на коллегию. Из Склифа, на костылях, защищать меня примчался Саша Пономарев. Мне сказали, что мой вопрос решен. Могу ехать домой. В партии оставляли, но с работы я должен был уйти. И тут, вижу, идет Аксенов, тогдашний председатель Гостелерадио, человек, на мой взгляд, эталонной порядочности. Подходит ко мне и говорит; «Да, тяжело, но работать надо по-большевистски». И все. Это потом мне уже сказали, что мой вопрос даже не рассматривался.
АНДРЕЙ ШИПИЛОВ. Кстати, с Ельциным был связан еще один полуанекдотический случай. В ноябрьском эфире нашей передачи Алла Пугачева дебютировала с песней про редактора. Что-то там было про то, что, мол, режь, редактор, но имей совесть. После первого эфира телефоны руководства раскалились. Мы не могли понять, в чем дело. Потом выяснилось, что руководство усмотрело в песне намек на октябрьский пленум ЦК, после которого был снят Ельцин. Ни у кого из нас эти аналогии не возникали — все-таки еще недостаточно «матерыми» мы были.
Второй известный случай был связан с Марком Захаровым. Передача выходила накануне дня рождения Ленина, и, естественно, Мукусев, Цветов и Захаров должны были отметиться по этому поводу. Тематика их выступлений обсуждалась последовательно во всех руководящих кабинетах — от Сагалаева до Шевелева, Днем, как водится, все прошло тихо. Володя рассказал историю про то, как наши военнопленные отмечали день рождения в концлагере, слепив из своих нищенских паек мякишный бюстик Ленина. Затем что-то говорил Захаров, а заключал тему Цветов с традиционной для него темой любви к Ленину японцев. Вечером все началось тоже без приключений. Володя рассказывал свою историю, я уже стал подремывать за режиссерским пультом. Мукусев передал слово Захарову, который до этого со своими полузакрытыми глазами напоминал спящую сову. Вдруг он встрепенулся и заявил: «Хорошо, Володя, все, о чем мы договаривались заранее, я скажу, но позже. А сейчас мне хотелось бы поговорить о другом». И стал пламенно убеждать всех, что нужно наконец предать Ильича земле, что это соответствует его собственной воле и воле Крупской и т.д.
Это был один из тех моментов, когда понимаешь смысл выражения «мурашки по спине побежали» — ведь все последствия этого выступления были очевидны. Почему-то стало смешно, и я ждал только одного: кто из руководства позвонит первым. Захаров говорил минут пять в звенящей Тишине. Смысл происходящего был понятен всем, и каждый боялся пропустить хоть слово. Мукусев при первых же пассажах положил руки на стол и уронил на них голову, хорошо, что операторы среагировали быстро и дали крупный план Захарова. Цветова тоже нельзя было показывать, он сидел в полной растерянности. Думаю, не из-за оригинальности темы, а потому, что, как профессионал, понимал, насколько нелепым он будет выглядеть после такого захода со своим заготовленным рассказом «Ленин в душах японцев». Наконец Захаров закончил и вновь принял позу дремлющей совы.