«Список вещей. Я, старший вахмистр Подубисского полицейского пункта Шяуляйского уезда Пятрас Расткаускас, выполняя поручение Шяуляйской охранной политической полиции № 501, сего года 16 марта направился в деревню Мечаушяй к гражданину Йонасу Каваляускасу и по имеющемуся списку проверил вещи, оставленные заключенной Котиковой-Плющевой Прасковьей. Вещи сохраняются в порядке и соответствуют списку. Гражданин Каваляускас обязуется держать их в полной сохранности до тех пор, пока они не будут взяты обратно».
Внизу стояли подписи: Каваляускас Й., Расткаускас П., старший вахмистр, Котикова-Плющева П.
Таким образом, по этому документу секрет настоящей моей фамилии был бы раскрыт. Но этого не случилось. Среди трупов заключенных Шяуляйской каторжной тюрьмы моего и маминого не оказалось. Какой бог спас нас от неминуемой смерти, не знаю.
Мой отец долго еще будет искать автора детской надписи на торце красного кирпича в камере малолетних преступников Шяуляйской каторжной тюрьмы. А я вот уже пятьдесят лет храню «квитанцию на принятые вещи» как свидетельство собственной смерти, которой не суждено было свершиться по каким-то случайным обстоятельствам. А может, бог услышал мою молитву, написанную на торце красного кирпича.
Утром 10 августа 1944 года я проснулся от грохота пушек, доносившегося со стороны Радвилишкис — важного стратегического пункта и железнодорожного узла. Быстро оделся и побежал в березовую рощу, где стояла воинская часть, но, увы! — там уже никого не было. Ни одной живой души! Лишь примятая трава да седая зола потухших костров свидетельствовала о том, что здесь недавно находились люди. Повсюду валялись пустые консервные банки. С досады пнул одну из них ногой и на душе почувствовал такую же пустоту и тоску. Осиротела роща. Осиротел и я, лишившись своих друзей, к которым за несколько дней привязался, как к родным. Они ночью снялись с места.
Как неприкаянный, бродил я по лесу и горевал. Вдруг слышу — где-то фыркают лошади и раздаются человеческие голоса. Обрадовался и пошел в ту сторону. Увидел на полянке двух человек: один в гражданской одежде, по обличию литовец, а другой — в военной, с погонами артиллериста. Они о чем-то спорили. Возле них стояли подводы, груженные боеприпасами: из-под зеленых веток блестела полированная сталь тупоносых снарядов. Артиллерист доказывал литовцу, что этот обоз с боеприпасами должен быть доставлен на фронт, на передовую линию второй батареи противотанкового полка, где артиллеристы уже несколько часов с упорством отражают ожесточенные атаки немцев, испытывая крайнюю нужду в снарядах. Крестьянин в чесучовой разлетайке наотрез отказывался сопровождать обоз, заявляя, что он все равно сбежит, если его добром не отпустят.
— Я не хочу погибать из-за ваших снарядов, — канючил он. — Мне пожить еще хочется.
— А мне не хочется? — закричал на него артиллерист. — Или ты думаешь, что твоя жизнь дороже моей и всех тех, кто воюет за твое освобождение? Попробуй уйди!
— И уйду!
— Попробуй, попробуй — пристрелю, как дезертира.
— Права такого не имеешь.
— Имею!
— Не имеешь. Красная Армия не расстреливает.
— Прикрываешься Красной Армией? А что ты сделал для нее?.. Что, я спрашиваю?
— Подводу дал, снаряды погрузил, а везти их в Радвилишкис не хочу. Там — немцы.
— Да не в Радвилишкис, а ближе…
— Все равно — там немцы. Слышь, их самолеты летают?.. Не хочу взлетать на воздух вместе с твоими снарядами. Не хочу, чтобы мои кишки висели на дереве, как елочные игрушки…
— Вот заладил: не хочу, не хочу… Поедешь, как миленький. А ну, садись на первую подводу! Приказываю!.. Попробуешь сбежать, то церемониться с тобой не буду…
— Сказал, не сяду, — и не сяду. А будешь угрожать, пожалуюсь вашему начальству. Это что же получается: немцы нам все угрожали, и вы — тоже?.. Отпусти лучше подобру-поздорову.
— Трус! Чтоб тебя… — разразился артиллерист, хватаясь за кобуру пистолета.
Дело принимало серьезный оборот, и крестьянин со страха попятился к кустам, за которыми стоял я и с любопытством смотрел, как разыгрывалась эта сцена.
— Только посмей, только посмей! — бормотал литовец.
— И посмею! — наступал на него солдат с решительным хладнокровием.
— Я… я буду жаловаться…
— Ха! Кому? На этом свете тебя уже никто не услышит, а на том — пожалуйста, отбивай челобитную хоть самому дьяволу, — не страшно. Сибиряки — народ не пужливый…
Мое любопытство моментально улетучилось.
— Дядя Павел! — закричал я и выскочил из-за кустов. — Ты же меня убьешь!..