— Вы живы? — послышался с передней подводы знакомый голос.
— Ага! Жив! — отозвался я, поднимаясь и стряхивая с себя землю.
— А лошади?
— Кажется, тоже живы…
— А где литовец?
Я поглядел на среднюю подводу — литовца там не оказалось.
— Сбежал-таки, трус несчастный! — выругался дядя Павел и скомандовал: — По коням!
И он вывел свою подводу на дорогу.
Лошади еще вздрагивали от возбуждения, но, приученные к дисциплине, одна за другой подчинились команде. Забравшись на свою подводу, я посмотрел на березу, куда меня отбросило воздушной волной: она в нескольких местах была расщеплена осколками бомбы, и из свежих ран по распоротой коре, как белая кровь, сочился сок. Береза плакала.
Проехали еще несколько рощ и полян. Приближался фронт. Уже я увидел огненный смерч, пронесшийся над вражескими позициями. Он сжигал на своем пути все живое.
— Это наша «катюша» балуется! — обернувшись, крикнул мне дядя Павел и хохотнул: — Вышла погулять «на высокий, на берег крутой». Ох, и тошно сейчас немцам!.. Жарятся, как в аду!.. А послушай-ка, какой у нее приятный голос, сынок!
Я прислушался. Действительно, гвардейские реактивные минометы грохотали как-то по-особенному: задорно и порывисто.
— Ну, как?
— Во! Мировецкий голос! — отозвался я и показал дяде Павлу большой палец. Глядя на его широкую спину, я хотел еще что-то сказать, но не успел: в это время над нашим обозом совсем низко, на бреющем полете, стремительно пролетел крестокрылый немецкий истребитель, огласив лесные окрестности оглушительным воем и треском пулеметной очереди. Он появился и исчез так внезапно, что даже лошади не успели испугаться. Только дорога, по которой двигался наш обоз, запузырилась от пуль буравчиками пыли.
Я взглянул на переднюю подводу и широкой спины там не увидел.
— Дядя Павел?! — скорее удивленно, чем испуганно позвал я, но ответа не услышал.
— Дядя Па-ве-ел!..
На мой зов опять никто не откликнулся.
— Дя-день-ка-а Па-ве-ел!..
Нет ответа.
Передняя лошадь прошла еще немного и остановилась. За ней остановились и все остальные, понуро опустив головы. Животные словно чувствовали беду, случившуюся с хозяином.
Я соскочил со своей подводы и побежал к дяде Павлу. Ноги мои подкашивались. Подбежав, увидел под телегой лужу крови и дядю Павла, лежавшего на снарядах с закрытыми глазами. Растерялся. Стою истуканом, не в силах еще понять всего, что случилось. Гляжу на дядю Павла и не знаю, живой он или мертвый.
И вдруг слышу его слабый голос:
— …За этим лесочком — дорога направо… Поверни туда и езжай, пока тебя не остановит патруль… Запомни: вторая батарея, Ермолюку… Довези, сынок…
Я, наконец, очнулся:
— Обязательно довезу, дядя Павел!.. А вы лежите, лежите… Я вас перевяжу сейчас…
Засуетился, хотел перевязать его, но не знал как, не знал чем, и раны его не видел — он лежал весь в крови, вздрагивал и морщился.
Слезы ручьем полились из моих глаз от жалости к нему и сознания собственной беспомощности.
— Потерпите еще немного… Я сейчас, сейчас, — лепетал я, стараясь ему чем-то помочь, но у меня ничего не выходило, руки от волнения тряслись и делали не то, что нужно.
Последним усилием воли умирающий открыл глаза, улыбнулся мне и на одном дыхании произнес:
— Не старайся, сынок… Бесполезно… Запомни: вторая батарея, Ермолюку… Довези…
Пересохшим ртом он глотнул в себя воздух. Этот глоток оказался последним. Судорога перекосила его лицо, мышцы внезапно обмякли, и жизнь оборвалась.
— Дяденька Па-а-авел! — закричал я.
«Дя-я-яа… Па-а-аве-ел!» — отозвалось лесное эхо, и мне стало жутко. Слезы на моих щеках моментально высохли. Я удивился: почему вокруг такая тишина?.. И это эхо? Ведь только что из-за леса била зенитная артиллерия и грохотали «катюши». Теперь там все стихло. Очевидно, на фронте наступила передышка, какая бывает перед новым большим боем. Небывалая тишина и лесное эхо отвлекли мои мысли от происшедшей на моих глазах трагедии и заставили действовать.