Тщетно искал отец мать и меня среди этих руин и догорающего пепелища. Пришел он на Базарную улицу, на которой мы жили до войны. Не узнал ее. Она когда-то утопала в зелени, садах и цветах, а теперь просматривалась из конца в конец. Вместо ветвистых берез, густых лип и старинных ракит, которые ее окаймляли, на фоне голубого неба возвышались мрачные силуэты обгорелых печей с черными обуглившимися трубами.
На месте дома, в котором мы жили, лежали груды камней, покоробленное огнем железо, чадящие головешки да пепел, еще не развеянный ветром…
Отец долго ходил среди закопченных пожаром развалин, натыкаясь на железные балки, обгорелые бревна, наступая на осколки стекла. Носком кирзовых сапог он ворошил кучи жженого кирпича, стараясь отыскать хоть какой-нибудь след, хотя бы обломок какой-нибудь вещицы, но — ничего не находил. Что произошло с семьей? Где она?.. Узнать об этом было не у кого: город вымер, опустел, превратился, как и многие другие города на Брянщине, в «зону пустыни». Только на улице Хрустальной бойцы нашли в одном недогоревшем доме полуживую старушку, но и та ничего не могла сказать о судьбе жителей города. От перенесенных мук и ужасов она сошла с ума.
По официальным данным, немецкие оккупанты сожгли в Дятьково 1194 дома из 1884, насчитывавшихся до войны, угнали из района на каторжные работы в Германию почти двадцать тысяч человек. Это двадцать тысяч изломанных судеб и трагедий. Разве все это можно простить ненавистному фашизму?!
Глава вторая
Шяуляйский концлагерь
Я потерял счет времени: сколько дней едем — не знаю. День и ночь сливались для меня в одно сплошное движение, в мерное покачивание вагонов и пронзительные гудки паровоза. Иногда наш поезд останавливался среди голой местности, в степи, где нет ни единого кустика и деревца. Нас ненадолго выпускали из вагонов. Сбегаем по нужде, добудем в какой-либо лужице кружку воды и опять в вагон. Едем-едем, а Германии все еще не видно.
Но однажды дядя Ваня Слесарев, смотревший в мою щелку, воскликнул:
— Ну, товарищи женщины, заехали мы с вами!..
— Что? Неметчина?
— Кажись, да. Не наши земли: ветряные мельницы, колодезные журавли — такая техника у нас только до революции существовала, у частников. Но дома красивые. Вон какие веранды! С резными карнизами. Крыши островерхие, как колпаки. И садочки везде. Здесь, товарищи женщины, война, видать, стороной прошла…
Женщины удивленно охали и ахали, просили посмотреть в щелочку.
Вскоре показался большой красивый город с белыми домами, зелеными садами и красными костелами, устремленными в голубое небо островерхими крышами.
Поезд замедлил ход, загудел, залязгал буферами вагонов и остановился, точно ударившись о что-то. Затопали тяжелыми сапогами охранники, загремели засовы и открылись двери, выпуская из вагонных темниц застоявшийся дух лохмотьев. Привыкшие к темноте глаза ослепил яркий солнечный свет. Нам приказали выходить с вещами. Солдаты погоняли:
— Шнель, шнель, руський свинья!.. Русишь швайн!..
По платформе расхаживали эсэсовцы с собаками. Лица без выражения, бесстрастные. На черных рукавах — белый череп с двумя скрещивающимися костями, как на телеграфных столбах. Они спокойно взирали на нас.
После длительной вагонной духоты на станции, где резко пахло паровозной гарью, дышалось легко.
Нас построили в колонну по четыре и в сопровождении овчарок погнали в сторону города. Нагруженные тяжелыми узлами и котомками, мы не могли двигаться быстро, растягивались и расстраивали ряды. Нас подгоняли криками и прикладами, натравляли собак. Недалеко от станции, параллельно железнодорожной линии, протянулись длинные ряды бараков. Как мы потом узнали, это были концлагеря, в них находились военнопленные. Один лагерь располагался поперек. Нас погнали в поперечный. Он ничем не отличался от лагерей военнопленных по соседству. Тоже окружен двумя рядами колючей проволоки, по которой проходил электрический ток. В четырех углах — сторожевые вышки, с которых смотрят черные дула пулеметов, а рядом виднеются неподвижные зеленые каски гитлеровских охранников.
Нас завели в этот лагерь. На территории его шесть бараков, сколоченных на скорую руку из горбыля. Мы с мамой попали в крайний левый, находившийся рядом с туалетами. Вместо дверей — ворота. Когда мы вошли в них, то увидели нечто похожее на конюшню. Но даже в конюшнях для каждой лошади отводится свое стойло, а здесь никаких перегородок — сплошная голая площадь с земляным полом длиной около ста метров и шириной — не менее двадцати. Нет ни нар, ни подстилки. В маленькие оконца едва пробивался дневной свет. Он освещал разбросанные лохмотья: драные рубахи, портянки, лапти. На земляном полу, как цыгане, сидели люди. От их одежды и грязных тел исходил зловонный запах. Барак был заселен жителями Дятьковского района, эвакуированными с предыдущими эшелонами.