Мы походили еще немного среди развалин города и вернулись на станцию, вечером поехали дальше — в город Дятьково, еще не зная, что он тоже превращен в «зону пустыни».
Наступила последняя ночь нашего скитания. Закутавшись в свое старенькое, видавшее виды пальто, я лежал на лафете разбитой пушки, прислушиваясь к монотонному перестуку колес поезда, мчавшегося на всех парах на мою родину. Было холодно, и я никак не мог уснуть. В голову лезли всякие мысли, фантастические и реальные, а в душу закрадывалось какое-то жуткое и в то же время приятное чувство. Приятно было сознавать, что мы с мамой после стольких испытаний скоро снова вернемся в родное Дятьково, где нет и никогда не будет больше ни одного немца, приятно было оттого, что мы остались живыми после такого ада, что побеждают все-таки наши, красные… Но в то же время пугала мысль о будущем: что нас ожидает? Кто нас там обогреет и накормит? Встретим ли мы своих родственников или хотя бы знакомых? Увижу ли я когда-нибудь своего отца?.. И жив ли он?..
Все эти вопросы обуревали меня днем и ночью.
Открытая платформа, на которой я ехал в неведомое завтра, стремительно неслась в ночную тьму. Над ней свистел пронизывающий осенний ветер, сбрасывая на меня со ствола разбитой пушки холодные дождевые капли. А я, маленький скиталец, свернувшись калачиком, неподвижно лежал на ледяном лафете пушки и дрожал от холода. Сложив ладони яичком, открытым ртом дул в них, стараясь обогреть себя собственным дыханием. Но это мало помогало. Дыхание холодной ночи было сильнее. Оно проникало во все прорехи и дыры моей старенькой одежды, заставляя лязгать зубами. Я окоченел. Когда же стало совсем невмоготу, вскочил на ноги, энергично взмахнул длинными рукавами старомодного пальто и крикнул громко в ночную темень:
— Огонь по фашистским мерзавцам!.. Ура-а!.. Красная Армия наступает!..
И вдруг во все детское горло запел «Вставай, страна огромная…», ожесточенно размахивая рукавами, громко топая буцами по стальному лафету, отважно подставляя лоб встречному ветру. А свирепый ветер затыкал мне рот, глушил слова мужественной песни, относил их прочь, разбрасывая по полям и лесам, вместе с клочьями паровозного дыма. Поезд мчался по освобожденной земле, стучал колесами на стыках рельс. В его составе катилась открытая платформа с разбитой военной техникой. На этой платформе ехал я, воображая себя капитаном на мостике большого корабля, и пел:
Эта песня согрела меня. Я последний раз стряхнул с себя холодные мурашки и, потуже запахнув полы своего старенького пальто, снова свернулся клубочком, как маленький бездомный пес. Стук колес убаюкал меня. Пробормотав еще раз «Огонь по фашистским мерзавцам!.. Пли!..» — я уснул неспокойным, но сладким сном. Снилось мне родное Дятьково, довоенное детство.
А когда начало светать, на платформу, на которой я спал, залезли двое военных, сопровождавших разбитую технику.
— Что это за мальчуган заснул на пушке? — сквозь сон услышал я голос одного из них.
Второй ответил:
— Да здесь, в соседнем вагоне, беженцы едут с германской каторги, наверное, ихний.
— Пожалуй, — согласился первый и добавил сочувственно: — Поди, замерз, бедняжка. Разбудить, что ли?
— Не надо, — возразил второй. — Пусть спит. Сладок сон после неволи. А замерзнет — сам проснется.
— Ладно, пусть спит… Смотри-ка, смотри, браток, да ведь пацан-то седой!..
— Правда, что ль?.. И, правда, седой! Вот так штука. Да, брат, от хорошей жизни не поседеешь. Как видно, хлебнул горюшка у немцев. Эх, война, война, будь она трижды проклята!..
Военный вздохнул. Некоторое время длилось молчание. А я сквозь сон подумал: «Неужели у меня, как и у мамы, вся башка поседела? Отчего бы это? Говорят, что седеют те люди, которые побывали на том свете. Выходит, я там тоже побывал…»
Прерванный разговор военных снова возобновился.
— Давай закурим, браток, — предложил один из них.
— Спасибо… Поди, скоро уже Орел? — сказал второй.
— Скоро.
— Тоже, небось, разрушен?
— Знамо дело.
«Значит, скоро Орел! — обрадовался я, не открывая глаз. — А за Орлом — Брянск. А там уже и наше Дятьково…. Хорошо. Надо еще раз заснуть, чтобы проснуться сразу в Дятькове».
Вскоре двое покинули платформу. Сон уже не шел ко мне, хотя я продолжал лежать на лафете с закрытыми глазами, похожий на живой снаряд, который вот-вот должен вылететь из длинного стального жерла покалеченной пушки в большой неспокойный мир. И никому не известно, в каком направлении полетит этот снаряд, где упадет, какую поразит цель. А может, он окажется холостым. Кто знает.