— Вот так рай для нас приготовили в Германии! — покачал головой дядя Ваня, ловко переставляя свою деревянную ногу среди обилия тряпок и узлов.
— Что ты, милый, какая это тебе Германия! — отозвалась костлявая старуха, чесавшая большим гребнем седую голову. — Не Германия это вовсе…
— А что же?
— Литва это, милые… Литва. Город Шяуль называется. Здесь вы оставите своих вошек, а потом уж вас повезут в Германию.
— Вот оно что! Стало быть, мы еще санобработку будем проходить?
— Будете, милые.
— А тебя почему не санобработали, бабушка? Вошек вычесываешь…
— Потому, сынок, что не гожусь я для Германии: видишь, стара. А Германии молодые нужны. Молодые и здоровые.
— Ага, значит, и сортировка будет. Не всех, стало быть, погонят в Германию.
— Все будете, милые… — вздохнула глухая старуха. — Да только и через сортир не убежишь отселя. Одни убегали через сортир — так их, бедняжек, там же и утопили. Вот тут рядом, — махнула она рукой и снова принялась чесать голову.
Мы сложили свои котомки, и я сразу же побежал знакомиться с территорией лагеря. На ней не было никакой растительности. Земля везде утрамбована, как камень, особенно у входа в лагерь, где больше всего толпилось людей. Сразу же за воротами начинались особняки лагерного начальства; там поддерживался образцовый порядок: дорожки посыпаны желтым песком, аккуратно подстрижен кустарник, на цветочных клумбах росли розы. А здесь, в лагере, казалось, что даже сам воздух, пронизанный зловонием, крепко заперт в клетку из колючей проволоки.
Единственное «административное» здание в лагере — кухня. Рядом с ней — дощатый помост. Тут же врыт в землю столб с подвешенным к нему куском рельсы. Когда ударили в рельсину, со всех бараков потянулись к кухне женщины, старики и дети с кружками и котелками. Началась раздача пищи. Двое полицейских с белыми повязками на рукавах втащили на помост железную бочку с баландой и объявили обед. Образовалась очередь. Я тоже встал в нее, выпросив у одного пацана консервную банку. Полицейский черпал из бочки пол-литровой меркой мутную жижицу, называемую «супом из овощей», и выливал в подставляемую посудину, бойко выкрикивая:
— Следующий!
— А почему суп такой жидкий, дяденька? — спросил я.
И тоже поставил под черпак свою баночку.
— Жидкий — не ешь! — гаркнул полицай и вылил мою порцию другому. — Следующий!
Так в первый же день лагерной жизни я остался без обеда, но жалеть особенно не пришлось: у многих от того «супа» сильно разболелись животы, и они, бегая в туалет, проклинали немецкого генерал-полковника Модля, который обещал нас кормить «горячей пищей» по дороге в Германию.
Один за другим летели серые лагерные дни. Но летели они, казалось, не вперед, а назад. Время будто повернулось вспять, в ту эпоху, когда жили мои крепостные предки, которых помещики могли покупать, продавать и просто обменивать на борзых собак. Наш лагерь был превращен в невольничий рынок. Сюда приходили покупатели живого товара, так называемые паны и паненки. Они появлялись в бараках в сопровождении лагерного начальства и выбирали себе служанок, батрачат, уборщиц, а то и просто наложниц. Расчет производился тут же немецкими марками (валютой). Девушка 15—16 лет стоила около 50 марок, женщина от 25 до 30 лет — наполовину меньше. Такие же, как я, были самым дешевым товаром, спрос на него был невелик. Однако меня тоже чуть было не купили. Случилось это так.
По лагерю просочилась весть, что какая-то литовская помещица ходит по баракам и отбирает для работы на своей ферме здоровых мальчиков в возрасте 13—15 лет, за которых давали самую мизерную плату. Женщины стали прятать своих детей.
Моя мама сначала растерялась: как и куда спрятать меня в голом бараке, где все как на ладони? Я же не иголка. Но, как говорится, придет беда — купишь ума. Поэтому не успел я опомниться, как на мне оказалась юбка какой-то девочки, на голове — пестрая косыночка и в довершение всего моя челюсть подвязана грязным белым платком узлами кверху: будто у меня болят зубы. Тетя Зина посадила меня на свой узел с домашним скарбом и приказала не вставать. Бабушка Евдокия Семеновна наказала, чтобы я «притулился калачиком»: пусть «антихристы» подумают, что здесь сидит совсем малюсенькая девочка. А дядя Ваня научил меня, какую надо «скорчить рожу», когда подойдут гитлеровские работорговцы: пусть они подумают, что у «девочки» на щеке флюс или какая-нибудь заразная болезнь.