Вот это и была моя непростительная неосторожность. Немного охмелевший от усталости и выпитого вина, я встал, взял свой дорожный портфель и стал искать в нем папочку с фотографиями и материалами военного времени, которые возил с собой всякий раз, когда ездил в Москву или Дятьково; они мне были нужны для того, чтобы кое-что уточнить, проверить, перепечатать, перевести с литовского на русский язык и, в конце концов, просто так, чтобы с родными или близкими вспомнить прошлое, поискать очевидцев тех событий. Кроме того, во мне всегда во время таких поездок жила тайная мысль: заглянуть на денек-другой в Шяуляй, где эти документы могут пригодиться. И вот, как видите, пригодились! Я демонстративно раскрыл портфель и достал серую папку, перевязанную шнурками, развязал их и быстро нашел, что нужно было. Это широкий лист плотной литовской бумаги с фирменным знаком, сложенный вчетверо. Местами перетершийся на сгибах. Со следами соленых военных слез и ржавчины от скрепки. Я осторожно развернул этот лист и показал Йонасу. Он прочитал: «Список вещей» и удивленно пожал плечами, ничего не понимая. Да, это был документ смертников — список наших вещей, составленный тридцать с лишним лет назад, когда нас арестовали и посадили в Шяуляйскую каторжную тюрьму. Он написан на литовском языке. Почерк — каллиграфически четкий. Но синие чернила уже потускнели от времени и кое-где расплылись от дождей и маминых слез.
«При чем тут Пятрас Расткаускас?» — уловил я немой вопрос во взгляде Йонаса. А вот при чем! Я перевернул перед ним лист на другую сторону. В конце скрупулезно перечисленных личных вещей: рубашек, полотенец, наволочек от подушек, катушек ниток, ложек, вилок и т. п. стоит подпись моей мамы, а немного ниже — приписка:
«1944 года, 16 марта. Я, старший вахмистр Подубисского полицейского пункта Шяуляйского уезда Пятрас Расткаускас, выполняя приказ № 501 Шяуляйской охранной политической полиции, направился в деревню Мечаушяй к гражданину Йонасу Каваляускасу и по имеющемуся списку проверил вещи, оставленные заключенной Котиковой Прасковьей. Вещи хранятся в порядке и соответствуют списку. Гражданин Каваляускас обязуется держать их до тех пор, пока они не будут взяты обратно».
Внизу под этой припиской стоят собственноручные подписи Каваляускаса Йонаса и Расткаускаса Пятраса со всеми его титулами гестаповца.
Когда все прочитали этот документ, за столом воцарилось гробовая тишина. Зося испуганно моргала глазами. Йонас что-то обдумывал, косясь на мою серую папку. Стасис, сдвинув брови, смотрел на него в упор. Самый молодой из нас, Вацлав, сидел в сторонке и как-то незаметно наблюдал за всеми. А у меня в голове копошились нехорошие мысли: ведь не так давно в Литве закончилась коллективизация. По дорогам нельзя было ходить и ездить, не рискуя быть убитым из кулацкого обреза. На территории Шяуляйского и Пакруойского районов орудовали «лесные братья», в частности националистическая организация «Аудра». Про здешних отчаянных «головорезов-лесников» я был много наслышан: не дай бог попасть к ним в руки. С ними заодно действовали и недобитые бывшие гестаповцы и белоповязочники, временно перекрасившись и выжидая, когда можно будет выступить против Советской власти. «Вот попал, кажется, я в историю! — думал я. — Чего доброго, отберут у меня эту серую папочку с документами и самого прикончат. И никто не узнает, где погиб курганский кандидат исторических наук: ведь я самовольно отлучился, командировка у меня только до Москвы, поэтому будут искать там…»
Не знаю, чем бы кончилось это молчаливое оцепенение, воцарившееся за столом, если бы не Вацлав. Он быстро оценил ситуацию и, чтобы выручить меня из затруднительного положения, сказал:
— По-моему, с выводами торопиться не следует: здесь могут оказаться и однофамильцы или разночтения — не Расткаускас, а Рядзянскас, что по-русски означает Петр Ростовский.
— Да, конечно, — быстро согласился я, пряча серую папку в дорожный портфель. — Это могут быть и однофамильцы, чем черт не шутит!.. Но проверять мне уже некогда, надо возвращаться в Москву, так как срок моей командировки на исходе. Хотелось бы только посмотреть изнутри школу. Как она сейчас выглядит? Наверное, там все изменилось, — любезно обратился я к Каваляускасу.
— Можно, можно!.. Пожалуйста! — заторопился Йонас, обрадовавшись, что разговор перешел на другую тему. — У меня с собой ключи…
Гости дружно поднялись из-за стола и в сопровождении хозяина направились в школу.
С трепетом и волнением вошел я в знакомый с детства класс, где во время войны учились литовские ребятишки. Он показался мне каким-то неуютным, убогим и тесным, хотя все в нем было по-прежнему: голубые окна, черные парты, голландская печь, облицованная кафельными плитами. Вот здесь, в правом углу, возле двери, выходящей к лесу, лежал раненый партизан дядя Коля, за которым я ухаживал. А вот за этой партой сидела девочка с белыми косичками Стася Минкуте, просившая панялю учительницу принять меня в школу. Как жаль, что она навсегда ушла из моей жизни!..