И вот появилась помещица в сопровождении свиты. Маленькая высохшая женщина с лорнетом в руке, в длинном кружевном платье и в шляпе с широкими полями. Она то и дело прикладывала лорнет ко глазам и морщилась, взирая на окружавшую ее обстановку. Возле нее кружили начальник лагеря и еще несколько немецких офицеров. Особенно-выделялся высокий толстый брюнет с двойным подбородком. На нем были ярко начищенные сапоги с высокими голенищами и замшевые перчатки. Он, как сыч, высматривал по всему бараку детей, подзывал к себе мальчиков и производил унизительный осмотр: заставлял каждого раскрывать рот, трогал грязной замшей зубы, как у жеребенка, ощупывал мышцы и о чем-то лопотал с помещицей, стараясь ей угодить. Очевидно, они обменивались мнениями о качестве осматриваемого «товара». Если барыне мальчик нравился, она подавала знак, и его отводили в сторону.
Когда покупатели живого товара подошли ко мне, я, выполняя советы женщин и дяди Вани и «притулившись калачиком» на узле с барахлом, скорчил отвратительную, жуткую гримасу зубной боли. Но явно перестарался: вся свита обратила на меня внимание. Пани помещица поднесла к своим округлившимся бесцветным глазам лорнет и начала внимательно рассматривать меня, как заморское чудовище. А офицер с двойным подбородком изумленно наставил на меня замшевый палец пистолетом и строго спросил:
— Вас ист дас? (Что это такое?).
Мама бросилась к нему с объяснениями:
— Пан, пан… Это девочка моя, дочка… Тохтер-киндер. У нее зубки… Во! Заболели…
Она отчаянно хватала себя за щеку, качала головой, в общем всем своим видом изображала человека с сильной зубной болью.
Взглянул я на мать и вдруг с ужасом почувствовал, что в меня неудержимо вселяется и всего переполняет, пропитывает все клеточки моего организма… что бы вы думали? Страх? Нет, не страх. В меня неудержимо вселялся бес смеха. Не могу ничего с собой поделать — и все тут! Я прекрасно понимал, какими кровавыми слезами, может обернуться для нас этот смех. Я и мама могли поплатиться за него жизнью, но у меня просто не было силы держаться. Мне хотелось расхохотаться вовсю и над толстым паном с двойным подбородком, и над козявкой-помещицей с ее смешным лорнетом, и над всей этой комедией, которую так искусно разыгрывала перед ними моя мама. У меня уже ноздри заходили от сдерживаемого смеха, и я стал корчиться до коликов в животе, схватился обеими руками за рот, чтобы не вырвался из него проклятый бес. Но бес все сильнее бесился внутри живота, рвался наружу через нос, уши, глаза, волчком вертелся в кишках, закручивая и перекручивая их, как веревки, — так что я чуть не лопался от натуги и непосильной борьбы со своим собственным смехом. Семь потов с меня сошло.
Офицер недоуменно пожал плечами.
— Вас ист дас? — снова повторил он, угрожающе сверкая глазами.
— Тохтер… Киндер… Девочка… — беспомощно лепетала мама, теряя рассудок.
— Шлехт девочка! — перебил ее жирный немец. — Очень плехая девочка! — И, отвернувшись, зашагал дальше. За ним устремились и остальные работорговцы. Вскоре они покинули наш барак.
— Слава тебе, господи, пронесло! — облегченно вздохнула мама и заплакала. Как видно, бесы не выносят материнских слез. Мой бес тоже исчез, не оставив во мне никакого следа. Я стал успокаивать маму, и она, как всегда, вынула носовой платочек из кармана, вытерла слезы на синих веснушках и уже с улыбкой сказала:
— Горе ты мое. Никогда не узнаешь, что ты можешь выкинуть. Ох, не сносить тебе головы!..
А отобранных подростков, моих сверстников, вывели из барака, посадили в закрытую машину и увезли из лагеря.
Помню черные от горя материнские лица. Рты их раскрыты в раздирающем крике. Но крика не слышно. Он онемел в моей памяти.
Возле среднего барака, который ближе всех располагался к лагерным воротам, одиноко стоял дряхлый дед с серебряной благообразной бородкой и волосами, подстриженными в кружало. Опираясь на сучковатый посох, он с задумчивой отрешенностью смотрел на волю. Казалось, она его уже не интересовала. Старик явно думал не о земном. Я узнал его — это же дедушка моего друга Мухи! Подбежал к нему.