— Дедуля! — закричал я. — Ты тоже здесь? С нами приехал? А где Муха?
Старик медленно повернул голову и бессмысленно уставился на меня, не узнавая. Затем в его затуманенных глазах что-то прояснилось, и он произнес:
— А, это ты… Здравствуй.
— Здравствуй, дедушка! Ты что, сразу не узнал меня? Где Муха, спрашиваю?
По щекам у старика потекли слезы. Сердце мое дрогнуло:
— Что с Мухой? Почему ты молчишь? — воскликнул я.
Старик беззвучно пошамкал беззубым ртом, вытер шершавой ладонью глаза и сказал:
— Нет больше твоего Мухи, а моего внука… Улетел к богу в рай. Немцы еще в Дятькове убили. Нашли его под железнодорожным откосом с горсточкой пшеничного зерна. Погиб Муха ни за что ни про что…
Дед говорил еще что-то, но, потрясенный, я его уже не слышал. В памяти ожила картина того дня, когда мы с Мухой, рискуя жизнью, добывали у немцев хлеб, как продырявили вагон под носом у часового и бросили жребий, кому первому идти под колеса. Выпало мне. Я тогда еще подумал, что мне не повезло: страшно было начинать. А вышло вон как: если бы я пошел вторым, то лежал бы вместо Мухи под железнодорожным откосом с немецкой пулей в животе. Наелся бы хлеба на всю жизнь. Никогда не угадаешь, где ждет тебя смерть. Ах, Муха, Муха, мировой мой друг, ты ведь в каждую щелку мог проникнуть незамеченным, а тут попался. Как же это случилось? И я тоже хорош — оставил тебя на произвол судьбы.
А дед что-то говорил и говорил мне, потом схватил за плечи костлявыми пальцами, притянул к себе, наклонился и с шепелявой хрипотцой прошептал:
— Все равно нам всем скоро конец.. Беги-ка отселя, дитенок. Может, тебе и повезет… Видишь вон ту машину? — и он показал рукой на широкобокий грузовик, стоявший на выезде из лагеря.
Но я стоял как истукан и ни на что не реагировал, ничего не видел и не понимал, чего от меня хотел дед. Тогда он начал трясти меня:
— Ты что, оглох, что ли? Очнись! — приглушенно шамкал он. — Слышишь, что я тебе говорю? Может, это единственный случай сбежать. В Германии нам все равно каюк — мы смертники. Ну так я спрашиваю, видишь ли ты эту машину?
И он повернул меня лицом к воротам. Да, я видел машину. И что из этого?
— В Германии тебе все равно каюк, — повторил он. — А тут, может, спасешься, выедешь отселя… Залезай в кузов!..
Наконец-то я понял, чего старик добивается от меня. Понял и не стал ни о чем раздумывать: подбежал к машине, подпрыгнул, ухватился руками за борт, подтянулся и моментально оказался на дне кузова. Только моя старая кепчонка с надломленным козырьком каким-то образом осталась у Мухиного дедушки. Прижавшись к борту машины, уткнулся носом в грязный брюквенный лист. Очевидно, на этой машине привозили в лагерь брюкву. Теперь она стояла у входа из лагеря и тарахтела в ожидании, когда часовой откроет ворота. А часовой в это время о чем-то разговаривал с караульным.
Я отчетливо знал, что часовой не выпускал из лагеря ни одну машину, не оглядев ее со всех сторон и не заглянув в кузов. Я также знал, что за одну только попытку к бегству из лагеря расстреливали.
И все-таки по своей детской беспечности и легкомысленности пошел на этот безрассудный риск. Сам не знаю, как это получилось.
Впрочем, и раздумывать тогда мне было некогда. Я вдруг почувствовал, как один из бортов машины вздрогнул от какого-то внешнего толчка. И страх почти инстинктивно заставил меня поднять голову. Я был уверен, что увижу сейчас направленный на меня автомат часового, но какова же была моя радость, когда, вместо часового, из-за борта показалось чумазое личико пацана, который в первый день лагерной жизни одолжил мне консервную банку при раздаче «супа»! Он тоже шлепнулся на дно кузова. «Вот хорошо — вдвоем не так страшно!» — подумал я, и как только об этом подумал, над бортом показалась еще одна чумазая физиономия. Радость моя сменилась страхом: «Поналезут тут всякие — и зашухаримся», — пронеслась тревожная мысль. Эта мысль, наверное, отразилась на моем лице и передалась моим соратникам по побегу, не лишенным понятливости и быстрой реакции. Не обмолвившись ни единым словом, мы расползлись по бортам и заняли круговую оборону: прогоняли всех, кто пытался залезть в кузов. Били кулаками по рукам, цеплявшимся за борта машины, отдирали пальцы. Может быть, это было жестоко, но, по нашим понятиям, справедливо: лучше троим спастись, чем никому; лучше троим погибнуть от немецкой пули, чем всем.
Казалось, целую вечность пролежали мы на дне кузова. Наконец, машина дала газ и поехала. Когда они миновала ворота и снова остановилась, мы, как по команде, перевернулись на животы и съежились в маленькие комочки, спрятав под себя головы. Лучше не смотреть, как тебя убивают. Машина стояла. В этот момент часовой должен обойти вокруг нее и заглянуть в, кузов. Так он всегда делал. Мы лежали на дне кузова ни живые ни мертвые. Наши сердечки бились, как у перепуганных воробьев. Оглушительно стукнула дверца кабины, а мне почудилась автоматная очередь. Три маленьких комочка, точно ежики, вздрогнули от этого стука и сделались еще меньше. Секунды казались вечностью. Потом мотор незлобиво заворчал, и машина покатила…