Усталость взяла свое, и я уснул прямо за столом, измученный и перегруженный впечатлениями дня. В руке моей был зажат кусок недоеденного пирога. На столе стоял недопитый чай. Снилась мне мама, но не такая, какой я привык ее видеть: добрую, задумчивую, с печатью неизменной грусти на лице. Мне снилась страшная мама — с черным лицом и вытекшими глазами. Она бегала по лагерю с протянутыми руками и жалобным голосом звала: «Вова, сынуля, заяц мой, где ты?..» Большая, лохматая ночь, похожая на одноглазого циклопа, отвечала ей громовым, дрожащим басом: «Он… у меня… в гостях…» «Нет, нет, не верьте ей, Прасковья Ивановна, — торопливо возразил Мухин дедушка. — Вот твой сын!» — и он показал маме картуз с надломленным козырьком, который я оставил у него перед побегом из лагеря. Мама схватила картуз, прижала к груди и… жутко захохотала. Потом оказалось, что это хохотала вовсе не мама, а какой-то старичок-паучок с тараканьими усами. «Он будет жить у меня!» — сказал старичок. «Нет, не буду!» — закричал я и проснулся.
Проснулся я утром, когда вся семья Кужелисов была уже на ногах. Я лежал в передней комнате на топчане, укрытый старым овчинным полушубком. Кто меня спящего перенес сюда из кухни, не знаю. Через приоткрытую дверь мне было видно, как в прихожей суетились Анеля Бенедиктовна с дочерью. Они что-то складывали в большой мешок из грубого рядна. Павилас оживленно беседовал с ними на своем языке. Заметив, что я проснулся, он подошел ко мне и, щурясь в улыбке, поприветствовал:
— С добрым утром, Владукас!.. Как спалось?
— Хорошо, — ответил я, протирая кулаком сонные глаза, а сам подумал: «Почему он опять меня Владукасом называет? Я же Вова».
Павилас продолжал:
— Говоришь, что спалось хорошо? А почему ты ночью кричал во сне, звал маму? Случайно, живот у тебя не болит?
— Не-е. Что ты, дедушка! Чего ему болеть? Он болит у меня, когда пустой.
— Замечательный живот! — усмехнулся Павилас и показал глазами на мешок, в который женщины складывали провизию: — Мы тут тебе на дорожку гостинец собираем.
Я мигом соскочил с топчана и побежал к мешку, туго набитому продуктами:
— Это все мне?
— Да, да, тебе. И твоей маме, — закивали головами добрые Кужелисы. — Донесешь?
— Было бы чего! — Я проворно захватил горловину мешка и, взвалив тяжелую ношу на свои худенькие плечи, качнулся в сторону, едва устояв на ногах, но бодро ответил: — Донесу!
Кужелисы рассмеялись. Дедушка Павилас с сомнением зацокал языком. Я опустил мешок на пол. Казя протянула мне крошечный пузырек, пахнувший ландышем:
— Возьми, это духи. Твоя мама будет рада…
Я засунул подарок в карман.
— Не забывай, Владукас, — сказал мне на прощанье Павилас, — если ты благополучно вернешься в лагерь и встретишься со своей мамой, то помните, что у вас теперь на воле, среди литовцев, есть друзья, которые постараются вам помочь. Только ты никому не говори об этом, кроме мамы, и не называйте нашей фамилии и адреса, кто бы вас ни спрашивал. Понял?
— Понял!
Я тогда не придал значения этим словам Павиласа, но обещал хранить тайну. Подкрепившись на дорогу, я попрощался с Кужелисами, снова взвалил свою ношу на спину и покинул гостеприимный дом на улице Жемои, который постарался хорошо запомнить.
Дорогу в лагерь найти было несложно. Я вышел на главную Тильзитскую улицу и дошел по ней почти до вокзала, затем свернул вправо, на улицу Чарно, где с одной стороны располагались концлагеря военнопленных, а с другой — домики сторожевого охранения, образуя длинный узкий коридор. Со страхом, но не раздумывая, я вошел в этот коридор, в тупике которого находился наш лагерь — поперечный. Лагеря тянулись один за другим в виде печатной буквы «Г», напоминающей виселицу. Я шел к «перекладине» виселицы. Из-за колючей проволоки на меня смотрели черными провалами глаз военнопленные. Часовые же, неподвижно застывшие у ворот каждого концлагеря, казалось, не обращали на меня никакого внимания. К чему останавливать этого пацана хоть и с подозрительным мешком за спиной? Пусть топает туда, откуда нет выхода. Пусть засовывает свою глупую голову в петлю. Я делал вид, что не замечаю ни военнопленных, ни часовых: спешил в конец страшного коридора, к «перекладине» виселицы.
Неожиданно передо мной выросли два знакомых до ужаса сапога с широкими раструбами голенищ. Они стояли на таком большом расстоянии друг от друга, что казалось, мне свободно можно было пройти между ними вместе с мешком. Я поднял голову и увидел черное дуло автомата, направленное на меня. Еще выше поднял голову — увидел сердитое лицо охранника в зеленой каске.