И чудо произошло: все очнулись, открыли глаза, встали, молча сполоснулись холодной водичкой, стоявшей здесь в больших чанах и, как приведения, один за другим вышли из страшной камеры, которая в самом деле была газовой камерой, но временно приспособленной для мытья и санитарно-профилактической обработки людей, угоняемых в Германию.
Опять этими же железными крючками вытащили нашу одежду из дымящихся ящиков и вернули нам. Она была горячей. Перепуганные люди с трудом находили свои вещи. В растерянности путали рукава со штанинами. Когда все оделись, мама отозвала меня в сторонку и шепнула:
— Вовик, слушай меня внимательно. Что бы я ни делала, не удивляйся и не спрашивай ничего, а выполняй все, что тебе скажу. Так надо. Понял?
— Понял, — покорно кивнул я, хотя сам ничегошеньки не понимал. Чему еще удивляться? После того, что сейчас произошло, более удивительного нельзя ничего придумать. Оказалось, это не так. Дальше происходило нечто совсем невероятное…
Машина, на которой нас везли из санпропускника на станцию, вдруг остановилась на одной из улиц на окраине города. Дверь оказалась незапертой. Мама толкнула ее и выпрыгнула из машины, увлекая и меня за собой. Женщины, точно сговорившись, тут же подали нам наши вещи. Мама схватила их и побежала в придорожные кусты. Я — за ней. Здесь не росло ни единого деревца, а придорожные кусты были такими чахлыми, что прятаться в них не имело никакого смысла: они просвечивали насквозь. Я огляделся. Мы находились на какой-то возвышенности. Внизу, метрах в ста, зеленый луг. По нему бродила одинокая телка и протекала извилистая речушка. Через дорогу стоял большой деревянный дом с желтым мезонином, из окон которого, чуть одернув шторы, боязливо выглядывали чьи-то любопытные физиономии, белые и плоские, как в мультипликации. Они отлично видели нас, а мы — их. Я посмотрел на соседние дома — жители их тоже заняли наблюдательные посты у прикрытых шторами окон верхних и нижних этажей.
А всего в нескольких шагах от нас на дороге стояла машина и тарахтела. Неожиданно из ее кабины вышел эсэсовец. Он махнул рукой, и машина поехала, а эсэсовец, бросив в нашу сторону безразличный взгляд, направился в противоположную сторону. Мама шепнула мне:
— Идем за этим человеком.
«Идти за фашистом?» — возмутился я и хотел было запротестовать, но вовремя вспомнил, что обещал маме ничему не удивляться и ни о чем не спрашивать. Молча схватил свой узел, и мы пошли за этим человеком. Когда я чуть ускорил шаги, чтобы доказать маме, что я вовсе не трус, она резко одернула меня:
— Не торопись. К нему нельзя подходить близко. Держись от него так, чтобы только не выпускать из виду…
Мы неотступно следовали за таинственным эсэсовцем, ни на секунду не спуская с него глаз. Он в переулок — и мы за ним. Навстречу шли пешеходы. Они с любопытством рассматривали нас. Очевидно, по нашему виду не трудно было догадаться, откуда мы.
Наконец эсэсовец свернул к стоявшему на отшибе домику. К нему вышла женщина. Они перебросились несколькими словами. Мы тоже свернули к этому домику и остановились в нескольких шагах от них. Мама сделала вид, что поправляет развязавшуюся веревку на узле. А у самой руки дрожат от страха и волнения.
Не обращая на нас внимания, эсэсовец вместе с женщиной направился за дом. Мы — за ними. На задворках стоял заброшенный сарай, похожий на баню. Кивком головы женщина показала на него и вернулась. Проходя мимо нас, она быстро, но внимательно осмотрела с ног до головы вначале маму, потом меня, не выражая при этом никаких эмоций на своем бесстрастном неподвижном лице.
А черный человек подошел к сараю и скрылся там. Мама повела меня тоже туда. Оглянувшись, кивнула мне головой, указывая на дверь. Я похолодел от ужаса, когда увидел, как она, жалко сгорбившись, шагнула вслед за немцем в черный провал сарая. Я — за ней. И здесь в полумраке, лицом к лицу, мы увидели нашего таинственного незнакомца в фашистском мундире. Лицо у него было бледное и такое же бесстрастное и серьезное, как у той женщины, с которой он только что разговаривал. Под мундиром четко выделялась белая накрахмаленная рубашка с галстуком.
Собственно, переживать страх тут было некогда. Как только мы вошли, незнакомец заговорил по-русски и коротко объяснил, что свои вещи мы должны оставить здесь и снова пойти за ним. И, не дав нам опомниться, забросил наши вещи на чердак.
— Я же вам объяснял, — сказал он маме, — чтобы держались от меня в пределах видимости, а вы чуть ли не вплотную подходили ко мне. Нельзя так. Следуйте за мной, но не так близко, как этот раз…
Из сарая вышел вначале он, затем через некоторое время — мы. Теперь уже без вещей. Соблюдали дистанцию. Человек, одетый в черную эсэсовскую форму, снова повел нас, словно на длинной веревочке, по всему городу. Мы без конца сворачивали в какие-то глухие переулки, и только под вечер, когда уже начало смеркаться, он завел нас в большой двухэтажный дом. Мы с мамой остолбенели, когда увидели, куда пришли. Огромная комната на первом этаже была совершенно пустая, если не считать громоздкого стола, стоявшего посредине, и несколько простых табуреток. Окна были плотно занавешены глухими шторами. Над столом горела керосиновая лампа, подвешенная к высокому потолку. Пол заляпан грязью, и на нем ни одного половичка. Стены голые, и лишь на одной из них, обращенной к входной двери, висел в золоченой рамке портрет Гитлера в натуральную величину.