Сухое острое лицо. Рачьи глаза. Маленькие фатовские усики и бандитская челка, спускающаяся на низкий лоб. Таков портрет главного злодея рода человеческого! Главного людоеда, который пожирает людей, сосет у них кровь. Эту гитлеровскую морду я видел уже ни первый раз и узнавал ее в каждом живом фашисте, носившем черный мундир со свастикой на рукаве. Мне вдруг показалось, что эсэсовец завел нас в логово самого Гитлера. Бежать отсюда бесполезно: все равно поймают. Да и куда побежишь в незнакомом городе?
«Господи, если ты есть на свете, то спаси меня, Вовку Котикова, и мою маму, Прасковью Ивановну, от Гитлера», — снова мысленно произнес я свои волшебные слова, в чудотворную силу которых стал все больше верить.
— Устраивайтесь здесь на ночлег, — сказал таинственный незнакомец, приведший нас в это логово, и достал из ящика стола несколько новеньких стеганых курток, бросил их на стол, который по своим габаритам напоминал бильярдный — никогда в жизни я не видел таких больших столов. — Это ваша постель. Завтра вам предстоит дальняя дорога. Спокойной ночи! — и он исчез, как привидение, оставив нас с мамой одних в этой странной, страшной и, как видно, нежилой комнате.
Мама разостлала на столе предложенные нам ватники, и мы с ней тихонько улеглись на них, не потушив света. С облезлой стены на нас внимательно смотрел Гитлер, как бы предупреждая, что в этой комнате не только он, но и стены имеют уши, поэтому шептаться ни о чем нельзя, лучше помолчать, чтобы не сболтнуть лишнего. Мы лежали и молчали, хотя мне страшно хотелось спросить маму: «Что все это значит, куда мы попали? Кто такой этот незнакомый черный человек в эсэсовской форме? В какую дальнюю дорогу он поведет нас завтра? Может быть, лучше бежать отсюда, пока не поздно? Если дверь заперта, то можно открыть окна и бежать! Но вот вопрос — куда? Конечно, к Кужелисам! Больше я никого не знаю в этом городе, а мама — тем более».
Эти и другие мысли роем теснились в моей голове, но ни одну из них я не решался высказать маме, помня ее строгий наказ: ни о чем не спрашивать, ничему не удивляться и во всем слушаться ее, что бы она ни делала. Когда надо будет, она сама скажет. А пока — держать язык за зубами, а губы — на замочке.
Я лежал на столе с открытыми глазами и прислушивался к каждому шороху большого дома. Не спускал глаз с двери. Мне казалось, вот-вот должен кто-то войти и убить нас с мамой. Потом он сдерет с нас кожу, из которой наделает дамских сумочек, а наше мясо пустит для производства мыла, которого так не хватало во время войны. Что фашисты этим занимались — я слышал в лагере.
Ночь прошла в кошмарах. Мама тоже не спала. Так до самого утра мы и не сомкнули глаз.
А утром, чуть свет, к нам явился вчерашний незнакомец вместе с женщиной, с которой он останавливался у бани. Она держала в руках плетеную берестяную кошелку. В кошелке находилась медная кастрюля, из которой валил пар, и лежали продукты.
— Доброе утро!.. Знакомьтесь, теперь вы останетесь с этой женщиной, — сказал эсэсовец и показал на свою спутницу. — Ее зовут Казимерой Константиновной. Она отведет вас, куда надо. Дорогой познакомитесь поближе, но предупреждаю: Казимера Константиновна по-русски не понимает. И там, где вы будете жить, тоже никто по-русски не говорит. Так что советую вам сразу же приняться за изучение литовского языка. О своих вещах, оставленных в сарае, не беспокойтесь: их вам скоро доставят. Прощайте!
И он ушел таким же серьезным, строгим, каким был на протяжении всего времени, когда мы его видели. Но женщина после его ухода сразу оживилась, дружески улыбнулась нам и протянула маме руку:
— Здравствуйте! — произнесла она с акцентом, очевидно, только что заученные слова. — Меня зовут Казимера… А вас?
— Паша, — ответила мама и тоже протянула ей руку. — Паша Котикова.