— Паша Ко-ты-ко-ва, Паша Ко-ты-ко-ва! — несколько раз по складам повторила литовка, запоминая.
— А это мой сын Вова, — сказала мама.
— О, знаю, знаю… Ваш сын я знаю — Владукас!.. Мне говориль…
Я слушал этот странный ответ литовки и ничего не понимал. «Откуда она меня знает? И кто ей говорил обо мне?..» — с удивлением думал я, не придавая вначале значения тому, что она, как и Павилас Кужелис, назвала меня Владукасом. Между тем дальнейшего разговора между мамой и литовкой не получилось. Кроме десятка заученных слов, она, как видно, и на самом деле ничего не понимала по-русски.
Казимера Константиновна накормила нас горячим супом, который принесла в медной кастрюле, и мы покинули странный дом.
На улице еще стоял туман. Утренний холодок заполз ко мне за воротник пальто, забрался в рукава. Я съежился. Но вот с родного Востока брызнули, как из брандспойта, первые солнечные лучи, заиграли золотистыми огоньками на крышах костелов, украсили желто-голубыми лентами карнизы (домов, засверкали на сонных окнах, и разгорелся солнечный пожар по всему городу. Я расправил плечи: холодок вылез из меня.
Вскоре город остался позади. Перед нами потянулась длинная проселочная дорога, по обе стороны которой лежали желтые и зеленые квадраты поспевающих хлебов. Впереди розовая даль, очерченная сиреневой каемкой далекого леса. Вокруг грачиными гнездами чернели крестьянские дома с надворными постройками. Они то жались кучками вдоль дороги, то беспорядочно рассыпались по всей окрестности. Как видно, живут в этих краях богатые люди. Редко где встретишь убогую избушку с соломенной крышей, все больше добротные строения, обшитые тесом и покрытые красной черепицей. Стоят они поодаль друг от друга, утопая в зелени садов и ягодных кустарников, ничем не огороженных. Вот диковинка! В Дятькове все эти неогороженные сады и огороды разорили бы мальчишки. А здесь прямо у дороги переплетаются грядки спелого гороха, растут яблони, сливы, выглядывают из зеленого кружева листьев вишенки на тоненьких шейках, соблазняют меня своими рожицами. Но меня теперь не соблазнишь. Я всю жизнь буду помнить того немецкого офицера с бульдожьим лицом, который чуть не пристрелил меня. Может, и тут за каждым кустом прячется такой бульдог. Я высунул ему язык и отвернулся от «ничейной» вишенки, росшей у дороги.
Казимера Константиновна шла впереди, а мы с мамой немного отстали от нее, чтобы поговорить. И мама наконец рассказала, что с ней случилось вчера в газокамере после санобработки. Она, уже одетая, стояла и плакала, когда к ней подошел офицер в эсэсовской форме и спросил на русском языке:
— Почему вы плачете? Не хотите ехать в Германию?
Мама испугалась: ведь фашист может подумать, что ей не нравится гитлеровская Германия, и пристрелить ее, что тоже бывало.
— Нет, нет, пан, я хочу…
И слезы, как из весенней сосульки, еще сильнее закапали из ее глаз. Чуть заметная улыбка пробежала по лицу эсэсовца.
— Зачем же тогда плакать? — мягко укорил он и спросил, кивком головы указывая на меня: — А это ваш сын?
Мама перепугалась за меня. «Зачем ему мой сын?» — подумала она и кивнула головой:
— Да, пан, сын…
Я в это время рылся в дымящихся ящиках: в куче прожаренной одежды разыскивал одну из своих рубашек, радуясь, что нас не задушили в камере. Я видел, что возле мамы вертелся эсэсовец и вроде бы что-то объяснял ей.
— Не бойтесь меня, говорил он. — Я литовец, и ничего не сделаю плохого ни вам, ни мальчику… Ваша фамилия Котикова?
— Да, пан, Котикова, — удивленно пролепетала мама, не понимая, откуда он знал ее фамилию.
— А вашего сына зовут Владукас?
— Нет, пан, его зовут Вова.
— Да это одно и то же: по-нашему значит Владукас. Слушайте меня внимательно. Я предлагаю вам вместе с сыном остаться в Литве. Жить будете в деревне, в крестьянской семье. Согласны?
— Конечно, пан! — обрадовалась мама.
— Но, — потушил ее радость этот странный человек, — я не могу вас взять отсюда открыто. Лагерное начальство не подчиняется нам. Вы должны совершить побег.
— Побег? — испугалась мама, и недоверие отразилось на ее лице.
— Да, — кивнул головой эсэсовец и объяснил: — Видите, вон те кустики? Это метров двадцать отсюда. Так вот, оставляйте здесь свои вещи, берите сына и идите в те кустики, будто в туалет. После погрузки, когда машина уедет, выйдите. Я вас встречу, буду кричать на вас, ругаться, но вы не принимайте к сердцу — это для того, чтобы не заподозрил меня обслуживающий персонал санпропускника. Потом я вас уведу отсюда, куда надо. Вот и все. Согласны?
Душа у мамы заметалась, как перед расставленными силками. Соглашаться или не соглашаться? А что если это действительно силки, в которые ее хотят заманить вместе с сыном? Она покосилась на охранника, который стоял поблизости и, казалось, с любопытством поглядывал на них. Эсэсовец перехватил ее взгляд: