— Это немец, — объяснил он. — Но его можно не опасаться: он мой хороший знакомый и, кроме того, ничего не понимает по-русски.
— Все равно, пан, я боюсь идти в кусты, — сказала мама. — Кругом немецкие солдаты. Они могут убить нас, как за попытку к бегству. Они уже предупреждали нас об этом.
— Хорошо. Тогда я подумаю о другом плане, — согласился литовский эсэсовец и отошел от мамы. Походил туда-сюда по площадке, переговорил о чем-то со своим знакомым охранником и снова подошел.
— Предлагаю вам другой план. Садитесь со всеми в машину. На одной из окрестных улиц она остановится. Дверь будет открыта. Вы забираете с собой самые необходимые вещи, быстро спрыгиваете и бежите в ближайшее укрытие от дороги. Охранник в это время будет разговаривать с шофером, а я выйду из кабины, машина поедет дальше. Вы же следуйте за мной на расстоянии метров тридцать. Я отведу вас, куда надо. Подходит?
Мама согласилась, хотя и этот план был весьма сомнительным и опасным.
— А дальше что было, ты уже знаешь, — закончила она рассказ и прибавила шагу, чтобы догнать Казимеру Константиновну.
— Вот здорово! — воскликнул я, внимательно выслушав маму. — Значит, мы на свободе?!
— Кто знает, сынуля. Не известно, куда нас еще приведут. Может быть, на такую же каторгу, как Германия.
— Еще чего! — возразил я и задумался над загадочными обстоятельствами нашего побега. Например, откуда эсэсовец узнал нашу фамилию и что меня зовут Владукас? Ведь так меня называли только Кужелисы, у которых я ночевал после побега из концлагеря. Вспомнилось, как дедушка Павилас расспрашивал меня о маме, обещал чем-то помочь, и я постепенно стал догадываться, что и вчерашний наш побег из газокамеры совершился не без его участия. Это открытие меня настолько взволновало, что я, не помня себя, закричал:
— Мама!
Последнее, что увидел, — это лицо Казимеры Константиновны, которое показалось мне неправдоподобно искаженным и увеличенным. Я потерял сознание.
Глава четвертая
Дятьковские батраки
…Жизнь возвращалась ко мне кусочками. Вначале появился слух, и я явственно услышал отрывки каких-то звуков. Понял, что это человеческая речь. Голоса были тихие, приглушенные, почти полушепот. Так говорят в церквях или в домах, где лежит покойник. До меня долетали только отдельные слова, но смысла их я не понимал. Они произносились не по-русски.
Потом ко мне вернулся второй кусочек жизни: я открыл глаза и увидел возле себя двух незнакомых людей. Они смотрели на меня в упор и молчали, но когда я открыл глаза, оживленно заговорили, и к ним подошла моя мама. Слабым, тусклым огоньком забрезжила в моем сознании первая мысль: «Где я?» Повернул зрачки и увидел несколько окон, дощатый потолок и стену, увешанную семейными фотографиями, как в доме на Базарной улице, где мы жили до войны. Но это был не наш дом. «Что же это за квартира? Как я сюда попал? Кто эти люди?..» — один за другим просыпались вопросы в моем затуманенном сознании. Вероятно, несколько секунд мой взгляд бессмысленно блуждал по чужим предметам, пока снова не сосредоточился на лице мамы, совсем близко склонившейся надо мной. Как всегда, на этом лице отражалась гамма чувств: радость, испуг, страдание и бесконечная доброта и нежность. «Почему она плачет? Что-нибудь опять случилось?..» Я хочу спросить ее об этом, но почему-то не могу раскрыть рта. Тогда я сделал усилие над собой, чтобы заговорить, и почувствовал сильную боль во рту, из которого вместо слов вырвался глухой стон, а распухший язык отказывался повиноваться. «Кажется, со мной уже такое случалось», — подумал я и вспомнил, как однажды в Дятькове точно так же очнулся после приступа эпилепсии, или «черной немочи», как называют в народе эту падучую болезнь. Тогда тоже у меня был распухший язык: я его прокусил, когда корчился в судорогах.
Одно за другим в моей памяти стали оживать события последних дней. Я вспомнил концлагерь, газокамеру, побег из нее, бессонную ночь в каком-то страшном доме с портретом Гитлера на стене, как мы с какой-то тетенькой, назвавшей себя Казимерой Константиновной, покинули этот дом и пошли куда-то далеко, как мама рассказала мне дорогой о таинственном незнакомце в форме эсэсовца, который нас спас от угона на германскую каторгу… Потом меня осенила какая-то догадка, а что произошло после этого — ничего не помнил, точно провалился в пропасть.