Наши недоразумения с хозяевами происходили, очевидно, не только потому, что мы не понимали языка друг друга. Большое значение имело и то, что вся наша жизнь, обычаи, характеры и психология были разными. Они воспитаны в буржуазной стране, мы — в социалистической. Они приучены к тяжелой физической работе, мы с мамой — нет. Но Каваляускасы были уверены, что виною всех зол является языковой барьер. Поэтому они вскоре пригласили учителя, отца пани Зоси — Костаса Абрамовичуса подучить нас своему языку. В годы первой империалистической войны он служил в германской армии, попал в плен к русским, где научился нашему языку. Это был сухонький, маленький старичок с рыжеватыми усами, приветливый и смешной. Он приезжал к нам из какого-то хутора раза три всего и сказал самые употребительные в хозяйстве литовские слова, мы записали их в свои блокнотики. Потом обучение пошло без него. Каждый вечер после ужина мы вместе с хозяевами часа два упражнялись в заучивании новых литовских слов, старались понять их значение. Таким образом чужой язык осваивался быстро. Становилось легче понимать друг друга, а месяца через два мы уже свободно объяснялись со своими хозяевами. Я даже выучил наизусть любимую песенку пани Зоси, первый куплет которой переводится так:
Эту песню пани Зося часто напевала, когда сидела за прялкой и внимательно наблюдала за нескончаемой бегущей нитью. Левой рукой она сучила мягкую, как вата, овечью шерсть, а в правой — жужжало веретено. Нагнется, чтобы поправить спутавшуюся нитку, выпрямится и снова поет, нажимая ногой в такт мелодии на деревянную педаль прялки.
Крутилось колесо прялки, мелькали его спицы. Так же, как это колесо, крутилась весь день моя мама: топила печи, кормила свиней, доила коров, собирала урожай с огорода, рубила валежник на дрова, взбивала масло и делала всякую другую работу. Я же больше походил на веретено: недовольно жужжал, не хотел работать, но тоже приходилось весь день вертеться под надзором хозяина, который держал меня всегда при себе. В круг моих обязанностей входило: поить скот, давать ему сено, складывать дрова в сарае, которые мы пилили вместе с Йонасом, развешивать табачные листья для сушки и вообще во всем помогать хозяину — в поле, в хлеву, на дворе и в лесу. Однажды на чердаке я помогал ему снимать высохший табачный лист и складывать его в мешок. Мне надоела эта работа, и я сказал своему хозяину, что вот скоро придут красные, освободят нас, и я никогда в жизни больше не буду возиться с этим проклятым табаком, а пойду учиться в школу.
— Красные не придут, — возразил мне пан Йонас. — Их победят немцы.
— На-кась, выкуси! Голову даю на отсечение, что победят красные, то есть наши, русские. Зуб вон!.. — поклялся я, как дятьковские пацаны: ногтем большого пальца зацепил верхний зуб, а потом ребром ладони решительно провел себе по горлу.
А пан Йонас, очевидно, расшифровал эту имитацию так: придут русские и повесят его на веревке. Разозлился и прогнал меня с чердака.
Как-то вечером, когда мы уже укладывались спать, на дворе громко залаяла собака. Потом раздался стук в дверь. В такое позднее время к Каваляускасам никогда не приходили гости. Перепугавшись, они потушили керосиновую лампу и украдкой заглянули в окно. На крыльце маячило несколько человек, вооруженных автоматами и карабинами, При лунном свете хорошо были видны даже их лица, не знакомые ни Йонасу, ни Зосе. Хозяева обомлели.
За дверью послышалась русская речь:
— Откройте!
Прятаться и закрываться было бесполезно. Йонас зажег лампу и, дрожа от страха, пошел открывать дверь. Зося, как изваяние, застыла посреди комнаты. Мама взяла меня за плечи и прижала к себе.
Вошли двое незнакомых. Один — молодой, высокий, в коричневой кожаной тужурке, перепоясанной ремнями. Он держал на груди автомат. Другой — постарше, маленький, коренастый. В его руке была зажата граната. За их спинами выглядывало испуганное лицо Йонаса.
— Мы — партизаны! — сказал высокий на чистом русском языке. — Хотим видеть русских работников, которые здесь живут.
Услышав слово «партизаны», Йонас вжал голову в плечи, а Зося зашаталась как пьяная. Вздрогнула и моя мама, еще крепче прижав меня к себе.