Берите с собой вещи. Берите котелки и ложки, ибо по дороге вы будете обеспечены горячей пищей. Слушайтесь немецкого солдата, не скрывайтесь и не убегайте. Выходите на улицу и двигайтесь, куда вам укажут. Город оцеплен германскими войсками, поэтому всякий, кто попытается скрыться или бежать, будет расстрелян на месте. И все, кто в течение трех дней не выселится из дома и не явится на вокзал, тоже будут расстреляны, как за попытку к бегству.
Когда я вернулся в дом, у мамы уже радостно блестели глаза. Она порывисто обняла меня и расцеловала, приговаривая:
— Сын, заяц милый!.. Где ты достал хлеба? Неужели стащил у немцев? Смотри, убьют они когда-нибудь тебя. Они не любят воришек.
— А сами грабят, то ничего?
— Сами, сами… Сравнил тоже. Они — захватчики, вот и грабят, а ты не смей.
Чтобы не огорчать мать, я сказал первое, что пришло в голову:
— Успокойся, мам. Это мы с Мухой на сгоревшей улице были и вот, понимаешь, раскопали на пепелище…
Мать ласково потрепала меня за вихры, недоверчиво качая головой, и вдруг снова сделалась серьезной, легонько оттолкнув меня, и скомандовала:
— Собирайся, живо! Нас, наверное, погонят в передовых заслонах прочищать путь до Германии. Надевай на себя что потеплее. Кто знает, может, узлы со шмутками придется бросить дорогой, и останешься тогда в чем стоишь.
Я стал собираться. Из головы не выходил Муха: «Как он там? Наберет ли зерна?.. Надо еще успеть сбегать к Мосалихе и сообщить ей, что немцы увозят в Германию хлеб, а впереди эшелонов формируют заслоны из мирных жителей, чтобы она передала эти сведения партизанам»[2].
— Может, я еще успею сварить на дорогу кутью из пшеницы? — сказала мама и разожгла печь. Настроение у нее было скверное. Так и так пропадать: живые заслоны — это явная смерть, а Германия — значит каторга. Кто остается в живых и попадает в Германию, назад не возвращается. Все гибнут там на каторжных работах. А кому хочется умирать на чужбине, да еще такой смертью?
От таких мыслей и маме, и мне было не по себе. По ее совету я надел на себя все, что имел из одежды: трое штанов, пять рубашек и вельветовую курточку. Может, не пробьют минные осколки? Да и не так больно будет падать под железнодорожный откос, если подорвемся. Обулся я в старые немецкие буцы, подаренные мне партизанами. Правда, они были для меня слишком велики, зато им износу нет. Еще у меня имелось теплое зимнее пальто, которое мама сшила мне из своей серой суконной юбки. Но, очевидно, она плохая портниха: пальто совершенно не имело плеч и сидело на мне, как мешок на огородном чучеле. Я его не любил, поэтому решил надеть в самую последнюю очередь, когда будем выходить из дому.
Не забыл я и про свой заветный школьный портфель, в котором хранились самые дорогие для меня вещи: ученическая тетрадь с собственными стихами, военный компас, подаренный мне дядей Федей, книга «Таинственный остров» Жюль Верна, ручки, карандаши, семейные фотографии. А за тряпичную подкладку портфеля я запрятал мой пионерский галстук. Получил я его перед самой войной, когда учился в третьем классе. Хорошо помню этот день. Учительница Пелагея Никитична выстроила нас в школьном зале. В широкие окна светило солнце. Ученики волновались. Они выходили по одному вперед и произносили слова пионерской клятвы: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей обещаю: горячо любить свою советскую Родину, жить, учиться и бороться так, как завещал великий Ленин…» Торжественно звучала барабанная дробь, и Пелагея Никитична, взволнованная не меньше, чем ее питомцы, повязывала на шею каждого из нас красный галстук. Где она теперь? Ходили слухи, что немцы расстреляли ее за связь с партизанами. Школу нашу сожгли.
Школьный портфель с драгоценными вещами я засунул в свой дорожный мешок.
Наконец мы собрались, уложили все котомки, привязав к ним заплечные веревки, и были готовы в дальнее изгнание. Пшеничная кутья сварилась, и мама распределила ее по мешкам на тот случай, если один из них придется бросить дорогой. «Теперь можно сбегать и к Мосалихе, пока немцы не стали выгонять из домов», — подумал я. Но вижу, у мамы какое-то странное лицо. Она не отходит от меня и явно что-то хочет сказать мне, но не решается.
— Вовик, — после некоторых колебаний проговорила она нежным бархатным голосом, — выйдем-ка во двор.