Итак, если легенды не лгут, эта ночь выдалась беспокойной. Паника, брань и проклятия следовали за Азрарном и его колесницей повсюду, пока он не остановился и не промолвил со смехом:
— Довольно. Я вижу, у тебя изощренный ум и хорошее чувство юмора. Но твои шутки — шутки ребенка. И все же это почтительный и послушный ребенок.
От его смеха замерзла свежевыпавшая роса на траве и листьях. Но возница хлестнул лошадей, и все снова взвились в ночное небо.
Вскоре под ними показался город. За эту ночь они уже посетили несколько городов, но этот был самый большой и шумный. Он лежал на берегу реки, окруженный цветущими садами и тучными пашнями. Каменные звери восседали у обоих его врат и похожие статуи, только поменьше, украшали многие крыши. В лунном свете камень казался белым, как соль. И белой казалась река, в чьих водах купалась заходящая луна. Весь город был озарен призрачным, белым сиянием.
— А что мне сделать здесь? — спросила Совейз.
— Я слыхал, ты уже расправилась с одним городом у реки. Шадм Поделенный сделался прекрасной гробницей для своих правителей. Можешь сотворить то же и с этим. Или, если хочешь, я отдам его тебе, чтобы ты стала в нем божеством.
— А я должна желать такого дара?
— О, почтительнейшая из дочерей! — расхохотался Азрарн. — Можно сказать, да. Ибо я хочу сделать тебя божеством в каком-нибудь процветающем крае, поскольку намерен показать этому миру природу богов.
— И какова же их природа?
— Безразличие и жестокость. И нелюбовь к людям.
— В Белшаведе, — проговорила Совейз, — я видела стеллу с высеченой на ней легендой о том, как добрые боги спасли мир от чудовища, которое в той стране был известен под именем «Азрарн». И что это случилось не один, а несколько раз.
— Именно за такие стеллы они и заслуживают моего урока, — проговорил Азрарн, хмурясь. Помолчав, он добавил: — Я не стану наказывать тебя за дерзость. Но не забывай, что я не забываю ничего.
— Я наказана самой жизнью, что ты дал мне, — ответила на это Совейз. — А поскольку эта жизнь будет длиться вечно, то вечным будет и мое наказание.
Тогда Азрарн сошел со своей колесницы, подошел к дочери и положил ладонь на ее черноволосую голову. И мягко проговорил:
— Ваздру не плачут.
— А кто здесь плачет? Только не я.
— Каждое произнесенное тобою слово было горше слезы.
Он смотрел на нее с пристальным вниманием, но когда Совейз подняла глаза, Азрарн тотчас отвернул лицо, подставив его ночи. Что бы он ни сказал, показалось бы недостаточно нежным после стольких лет отлучения. Ее нестерпимо-синий взор не мог не напоминать ему о Данизель — каждую секунду, каждый миг, что он смотрел на нее. Он ненавидел ее, пока она была просто ребенком, но теперь перед ним стояла взрослая женщина, прекрасная, как солнечный свет. И каждый ее взгляд, гневный или вопрошающий, пронзал его, словно раскаленный клинок. И все же он не мог любить ее в полной мере — ведь он создавал эту женщину для определенной цели, сконцентрировав в ней всю свою ненависть, всю изощренность. Не этого ли добивалась от него Данизель, когда исторгала из него и из себя их ребенка, вобравшего ее красоту и его ненависть?
Не убирая руки, он проговорил голосом, в котором ласки было не больше, чем тепла в ледяной глыбе:
— Теперь скажи, как твое имя?
И она ответила:
— Азрарна.
Что означало всего-навсего: Колдунья, Дочь Князя Демонов.
7
Городом, у которого стояли в ту ночь Совейз и Азрарн, равно как и всей землей каменных белых кошек, Неннафиром, правил когда-то король по имени Кураб. В тот день, когда он появился на свет, в спальню к его матери пришла старая ведьма, растолкав всех служанок и мамок. Склонившись над постелью роженицы, ведьма сказала:
«Твой сын станет королем Неннафира, великим и славным, и ни один человек не поднимет против него оружия, ни одно зло его не заденет, и имя его останется в веках. Если…»
Услышав это «если», все служанки затаили дыхание и навострили уши, и только мать Кураба тяжело вздохнула.
«Если, — продолжала ведьма, — он, уже став королем, ни разу не сядет на спину жеребца. Ибо если такое случится, он утратит королевство и расстанется с жизнью.»
Выслушав это, мать Кураба откинулась на подушки и долгое время не говорила ни слова. Со стороны могло показаться, что она просто задумалась. В конце концов роженица заговорила.
«Что ж, — сказала она, — это было бы воистину удивительным поворотом судьбы, поскольку я даже не жена повелителя, а его наложница. Но если уж мой сын станет королем, то, конечно, ему не так уж сложно будет избежать спины жеребца, ибо в его конюшнях сыщется множество меринов и резвых кобыл. Сходи, мой верный слуга, и принеси всем вина, и мы все выпьем за удачу моего новорожденного сына — все до последней служанки. И в каждый кубок я брошу по жемчужине из моего ожерелья, а в кубок мудрой женщине я положу целых три жемчужины.»
После таких слов все оживились и засмеялись. Принесли вино, разлили по кубкам, и каждый кубок подносили к матери Кураба. И в каждый кубок она бросала по драгоценной жемчужине, а в кубок ведьмы бросила целых три. Кубки раздали, и все, кто был в комнате, выпили — кроме самой матери, поскольку она была еще слишком слаба, чтобы пить вино. А через мгновение или два все, кроме нее, со стонами попадали на пол и умерли. Ибо в каждый кубок, помимо жемчужины, мать Кураба уронила по капле яда из своего перстня, а в кубок ведьмы попали все три. И сделала она это потому, что подумала: «Только я могу знать об этом, я и мой сын. Если об этом узнает кто-нибудь еще, он может подстроить так, что мой сын сядет именно на жеребца.» Мать Кураба была умной женщиной. Как только все, кто был в комнате, упали замертво, она принялась стонать и кричать. Сбежались люди, и она рассказала, что злая колдунья предложила ей стать любимой женой владыки Неннафира, если та поможет ей погубить нынешнего короля. Мать Кураба отказалась, и тогда ведьма навела чары на вино, и все, кто выпил его, погибли, мать Кураба же осталась жива потому, что была слишком слаба, чтобы пить. И когда она увидела такое злодейство, то уничтожила ведьму одним могущественным заклинанием, которому ее научил когда-то старый добрый священник.
Все, разумеется, восславили богов за чудесное избавление от ведьмы. То, что при этом погибло пятеро человек было, конечно же, не в счет. И, разумеется, очень скоро слух об этом дошел до короля.
«Вот преданная мне душа!» — сказал он. И через некоторое время навестил мать Кураба и был поражен ее красотой не меньше, чем в ту первуя ночь, когда зачал с ней ребенка — с тех пор он уже успел забыть лицо своей наложницы.
А дальше все пошло так, как это обычно происходит у людей.
Наложница стала одной из младших жен короля, он пожаловал ей земли и драгоценности. Мать Кураба подлащивалась к каждой из трех младших жен, каждой обещая свою преданность и дружбу, каждой говоря вещи, приятные любой женщине. «Мой сын не может сравниться с твоими сыновьями», — говорила она. «Я — ничто, — говорила она каждой из королев, — но да пребудет с тобой радость моей любви. Я давно замечаю, как ты прекрасна и как желанна. Я уверена, что король любит тебя больше других, даже, может быть, больше верховной королевы Неннафира — ведь всем известно, что их брак был предрешен еще во младенчестве. Я думаю, он бы с радостью низложил ее и поставил бы тебя на ее место, если бы смог.» Она говорила также множество других вещей, настраивая одну женщину против остальных двоих, нашептывая бедняжкам, что собственными ушами слышала, как та или другая клялась отравить соперницу или ее ребенка. И однажды, решив, что сделала достаточно, мать Кураба сама отравила двоих из трех младших королев. Но накануне она тайно явилась к верховной королеве, пала перед ней в ноги, плача и стеная, и на коленях поведала ей, что младшие королевы замышляют хитроумный заговор против нее, верховной королевы. Но что мира нет даже между заговорщицами, и что одна из них, самая молодая и властная, решила убить соперниц и наверняка сделает это очень скоро, а после того доберется и до самой владычицы. Поэтому когда наутро в комнатах младших королев обнаружили два мертвых тела, каждый знал, что две негодницы получали по заслугам, а третья, самая молодая и властная, была схвачена, подвергнута пыткам, во время которых созналась во всем, а затем повешена. Ее тело не было похоронено, а так и осталось на растерзание птицам подле большой виселицы, охраняемой тремя белыми каменными кошками.