Приняв, при встрече, сыновье письмо, Николай Михайлович, быстро пробежав его и миг подумав, передал супруге, и она поняла мужа без слов. Кратко писал Алеша, прежде приходили письма подробней. Видно, спешит домой, надеется на скорую встречу, трогательно и жалко мальчика. Товарищи видели его в Лондоне, он не совсем оправился от недугов, после холеры еще чем-то болел, последствия дают себя знать. Из госпиталя выписан. Живет в пансионе. Но что же он задерживается? Спрашивается, на какие деньги. Ах, боже мой!
Лейтенант Александр Сергеевич Мусин-Пушкин, служивший на «Диане» старшим офицером, не состригший с переменой царствования на своих розовых тугих щеках николаевские бакенбарды, заметил про Алексея Николаевича, что, говоря по-английски, он всюду принимаем в Лондоне любезно.
Барон Николай Александрович Шиллинг благородно смолчал, зная, что сам говорит по-английски совершенней, чище и правильней Сибирцева. Алексей Николаевич ошибки делает в произношении и грамматике. Шиллинг был лучшим после Гошкевича переводчиком из всех офицеров экспедиции и посольства, если не считать самого адмирала Путятина, много лет служившего до войны морским представителем России в Лондоне.
Осип Антонович Гошкевич мило рассказывал про японца, которого вывез. Он теперь в Петербурге, остановились у Гошкевича дома, совместно составляют первый русско-японский словарь. Японец являлся в Петербургский университет и приглашен туда читать лекции.
— Так он образованный человек?
— Что же вы его с собой не привезли! — воскликнула Анастасия Николаевна Сибирцева.
— Японец желает окреститься. Отцом крестным быть уж мне, да надобно найти крестную мать, — сказал Гошкевич и вопросительно глянул на Сибирцеву.
Анастасия Николаевна посоветовала обратиться к супруге адмирала Мятлева, урожденной графине Салтыковой, она известная благотворительница, большая охотница оказывать помощь, что и доказала не раз, и уж, верно, не откажется от чести окрестить первого в Петербурге японца; она уже крестила двух калмычат и удочерила девочку-киргизку.
С офицерами приехал Васенька Керженцев, брат Веры и Наташи, недавно закончивший военное училище, привез Анастасии Николаевне сирень из оранжереи и рукоделия — подарки сестер и приглашение Сибирцевым от родителей на обед, куда званы товарищи их сына. Вася слушал рассказы моряков об Алексее, тая дыхание, рта не смея открыть, и, верно, мечтал, как и его сестра, о встрече с ним, и, как она, был в него влюблен.
Не иначе как обед у Керженцевых — затея Веры; она тревожится и не терпится знать про Алешу что возможно. У Керженцевых всегда толпится молодежь, так и гостям будет интересно.
Гости объясняли, чертя по просьбе Сибирцева, как строился в Японии стапель и как спускали корабль. Какая была местность, бухта, глубины и как и какими своеобразными инструментами работали японские мастеровые.
— Японцы не захотят после ваших уроков завести более современный флот? — спросил Сибирцев.
— Признаются, что им нужны паровые и железные корабли, а также усовершенствованные артиллерийские орудия, — ответил Мусин-Пушкин, — как для своей безопасности, так и для будущего расширения японских владений и завоевания разных стран по примеру европейских держав. О чем осмеливаются заявить лишь, выражая приятельство и под секретом.
— В книгах одного из японских философов, еще в прошлом веке, развивались подобные идеи, — подтвердил Осип Антонович Гошкевич. — Утверждалось, что Япония должна достигнуть такого же могущества, как Англия и Франция вместе взятые, для этого надо завоевать Камчатку и построить на ней японский город, как Лондон, и завоевать земли на континенте в более удобном климате и где нет землетрясений, примерно в Приморье, и построить там город, как Париж.
Гошкевич рассказал, как японец всем интересовался на кораблях, в колониях и в Англии, что вообще всем много впечатлений дает Лондон и делает людей образованней, можно там почерпнуть много знаний.
Николай Михайлович спросил, сохранились ли еще в Трафальгарском сквере скамейки из толстых некрашеных плах, как в деревне у ворот.
— Так точно, — весело отвечал Шиллинг. Кроме него, и внимания никто не обратил на скамейки.
Николай Михайлович оставался на вид спокойным и сохранял хорошее настроение. Он не мог понять поступков сына и втайне был недоволен.
Когда начало темнеть и потянуло финским холодом, он проводил гостей через сад за ворота, куда подали экипаж, запряженный двумя рысаками, и, простившись, велел дворнику спустить цепную собаку. Анастасия Николаевна по его шагам, как он подымался на деревянное крыльцо, и по шарканью ногами слышала, что муж не в духе и теперь только станет самим собой. Засевшая забота подавлялась им, пока не запер за собой дверь в пробуждавшийся предвесенний сад.