Григорий Суровикин сидел в крепости на гауптвахте за самовольное оставление судна и драку, учиненную в оное самовольное время в питейном заведении купца Боборыкина, что располагалось неподалеку от строящегося
Адмиралтейства.
Казак пел грустные песни и баллады, лестью и выгодой подкупал своих стражей и несколько раз в камере, где содержался арестованный, смеялись девки и слышались хлопки стреляющей в потолки финь-шампани. Вот и сейчас, идя темными коридорами, Иван Мягков слышал хрипловатый голос Григория:
Ах, плавала лебедушка по морюшку, плавала белая по синему.
Ах да плававши, она, лебедушка, воскликнула песню лебединую последнюю…
Послышался плеск женских ручек, хвалебные восклицания и поцелуи. Иван неодобрительно глянул на смущенного начальника караула, толкнул с силою дверь. Голый по пояс Суровикин сидел на топчане. Рядом с казаком сидело женское создание лет тридцати, полное жеманства и заметно опьяневшее. Девица все поправляла платье, стараясь прикрыть обнаженное плечо, которое под действием ее старательности оголялось еще больше.
Григорий посмотрел на вошедших.
— Забавляешься, соколик? — спросил Мягков. Начальник караула зло оглядывал смущенных часовых, и губы его шевелились: «Ужо вам, подлецам! Дайте только наедине остаться».
Девица ахнула, одергивая подол скомканного платья. Суровикин привстал, нацедил себе в кружку из штофа, глотнул, вытер губы и с ленивой небрежностью повернулся к отцу командиру.
— Вставай, Григорий, — хмуро сказал Иван. — Хватит гужеваться. Время пришло отечеству с верностию и усердием послужить.
Рыхлые мрачные тучи низко повисли над свинцовыми водами Северного моря. Позади остались неприветливые шведские земли и скалистое неуютное побережье Норвегии, пройден был уже пролив Скагеррак, «Посланник» шел под парусами мимо голландских плодородных земель, приближаясь к конечному пункту своего путешествия — Английскому каналу. Корабль покачивало на изрядной боковой волне, но капитан Бреннеманн не зря был отрекомендован Лефортом вниманию государя, умело и искусно вел капитан судно через штормящее море, даром что немец, а не искусный в кораблевождении голландец или англичанин.
Иван Мягков, лежа на незастланной постели в отведенной каюте, предавался мечтаниям.
Не о славе, не о доблестях мечтал молодой флотский офицер, обласканный вниманием государя. О любви мечталось ему. Вспоминал Иван Анастасию, оставленную в далеком поморском поселении. Беспокоился Иван об оставленной возлюбленной.
— Верь мне, Настенька, я вернусь, — сказал Иван. — Ванечка. — Женщина заплакала. — Ничего хорошего не будет. Не позволят тебе быть со мной, сам ведь ты это знаешь. Сам все лучше моего понимаешь!
Иван обнял любимую, погладил гибкую спину, задумчиво и тоскливо глядя в потолок. Права была Настасья — никогда ему не позволят отец с матерью связаться с безродною девкою. Плевать Ивану было, что осудят его в обществе, он бы и без общества этого прекрасно прожил, только вот не позволят!
— Брошусь в ноги государю, — хрипло сказал он и сам себе не поверил. Нет, не в то не поверил, что бросится, в то не поверил, что государь его поймет. Хоть и говорят про него, что вот уже год сам Петр Алексеевич живет с лифляндской девкою Катериной, урожденной Скавронской, находившейся в услужении у светлейшего князя Меншикова. Но ведь что позволено Юпитеру, никогда не дозволится быку.
— Ох, Ванечка! — Слезы ожгли грудь. — На беду мы с тобою встретились… Люб ты мне, ждать тебя буду, только не будет нам счастья!
Иван сел, склонился, натягивая ботфорты. Хотелось куда-то бежать, делать что-то. Но некуда бежать было, а что сделать можно, Иван не знал. С Востроуховым он, правда, поговорил. Подполковник дерзостию молодого офицера в душе своей возмутился, но внешне был невозмутим. Жизнь — штука длинная, сегодня с царским любимцем не поспоришь, а завтра, глядишь, нету любимца, вольно с ним согласно уставу поступать или просто по возрасту. Государева любовь — штука ненадежная. Сегодня в любимцах, а завтра — в шуты запишут, а то и в крепостной равелин заключат. Стар был подполковник Ануфрий Васильевич Востроухов, стар и мудр, а потому точно знал, что в конце своем всегда выигрывает тот, кто переживает соперника. Да и толку ему в этой девке? Не мальчик уже Ануфрий Васильевич, семья у него, дети, а уж девку для удовольствия чином обладающий да влас-тию всегда себе приищет. А Мягкову с насмешливостью сказал:
— Ты, Иван Николаевич, более о службе государевой думай. А девка-то, куда она, граф мой разлюбезный, денется? Моря наши холодны, леса — голодны. Сохраню ее по просьбе твоей для племени младого да отчаянного!
Иван накинул полотняный поморский плащ и вышел на палубу. Негоже было на гражданском судне в офицерских одеждах щеголять. С этакой неосторожностью от всей секретности следа не останется. Капитан Бреннеманн за поведением экипажа следил со стойким вниманием, самых малых нарушений из виду не выпускал.
Волна была довольно высока, и, по всему судя, дело близилось к шторму. Иные волны после некоторых маневров корабля пенистой своей шапкой прокатывались по палубе, ставшей темной и глянцевой. Штурвальный стоял с крепостью и стойкостью, уверенно ведя корабль указанным капитаном курсом. «Посланник» уже миновал Дуврский пролив и сейчас жался к французским берегам, направляясь к Булони, где обозначено было место рандеву.
На мостике виднелась крупная темная фигура капитана Бреннеманна, внимательно наблюдавшего берег в подзорную трубу.
— Погодка, — поежился оказавшийся рядом Яков. -
Даже не верится, что в такую погоду он решится выйти в море…
— Вот и француз в это никогда не поверит, — не согласился Иван.
— Слушай, брат, — сказал Яков. — Я вот все думаю, а не проще ли было уйти по суше? Ну, к швейцарцам, например.
— Слишком опасно. — Иван смотрел на капитана. Тот что-то втолковывал рулевому. — Ты понимаешь, война. Если он попадется с этими документами, сразу же на плаху отправят. А мысль, что он уйдет морем, да еще в такую погоду, никому и в голову не придет. Тем более что на море в такую погоду никаких судов не будет.
Капитан Бреннеманн отдал команду. На носу судна загрохотали якорные цепи.
— Все, — усмехнулся Яков. — Наше время, Ваня! И действительно, рогожа, скрывающая подводку, была уже снята, и гребцы по одному опускались в люк.
— Пойдем, — сказал Иван. — Время, Яша! Григорий Суровикин уже сидел на скамеечке рядом с минным отделением. Глаза его блестели, вокруг густо пахло хлебной водкой.
— А ты чего здесь? — хмуро спросил Иван. — Нам пьяные да разбитные нынче без надобности.
— Нешто я не с экипажу? — ухмыльнулся минер.
— Вылазь, Григорий, — приказал Мягков. — Ты своим духом нам всех гребцов потравишь. Сказано же было, в боевых условиях — ни-ни!
Суровикин продолжал сидеть.
— Вылазь, вылазь, — нетерпеливо подтолкнул его Мягков. — Не дай Бог, травить начнешь. Задохнемся, Григорий! Не уйдешь — с экипажа спишу.
Суровикин зло выругался и полез из подводки.
Гребцы глядели ему вслед. Видно было, что командная твердость Ивана Мягкова пришлась им по душе. Развязность казака гребцам не особо нравилась. Выросшие на севере, выжившие в подчинении своим капитанам, гребцы не могли не порицать нарушителя.
Яков меж тем проверил, плотно ли закрыт люк, задраена ли дверь в минное отделение, и показал своему капитану большой палец. Почти тут же в корпус подводки требовательно постучали условным знаком. Иван так же обуслов-ленно ответил. Послышался визг талей. Подводка дернулась, закачалась и повисла над волнующимся морем. Спустя некоторое время в днище ее с гулом ударила волна, за ней другая, судно закачалось вслед морскому волнению. «Весла б не поломать!» — озабоченно подумал Мягков.
В окна стала видна полоска качающейся зеленоватой воды, некоторое время подводка отчаянно раскачивалась морем, потом канаты, на которых она висела, были отцеплены, и судно погрузилось на глубину.