— Это ты мне? — не поверил отец Серафим. — Мне ты это говоришь? А ну, выметайся из моего прихода. Чтоб ноги твоей здесь больше не было. Заутреню он за меня служил! Забыл, куда я тогда ездил? Я к отцу Герману ездил, гвозди для ремонта церкви вышибал. У всех храмы благолепные, а мы в Двуречье чем хуже? Иди, иди, Коля, от греха. Иди к своим дружкам, что небесную нечисть изучают. И помни, Коля: нечестивый берет взаймы и не отдает.
Ведь как в воду смотрел, так оно все и было. Кононыкин отцу Николаю должен был триста рублей, но отдавать, судя по всему, не собирался. Все обещаниями кормил, намекая на какие-то авансы из неведомых редакций. Такой вот у них с отцом Серафимом разговор случился. В Дом колхозника отец Николай явился в самом дурном расположении духа. «Праведник выискался, — шептал он про себя. — Поучать меня вздумал! А сам по ночам к Марусе Федоровой ныряешь, любовными утехами противозаконно занимаешься, прелюбодействуешь, Серафи-мушка! А того ты не знаешь, что та Федорова не одному тебе благосклонности дарит и достоинства твои с иными любовниками обсуждает да высмеивает! Грешен, батюшка, ой, грешен! А от прелюбодеяния всего шаг до богохульства».
Дима Кононыкин в мятой одежде лежал на постели и читал толстую книгу со зловещим названием «Оккультные силы СССР». Отец Николай глянул на название и на всякий случай перекрестился.
— Носишь в дом пакость мерзостную, — проворчал он. — А где наш недостреленный?
— Никанор Гервасьевич? — Дима заложил книгу, бросил ее на тумбочку и спустил ноги с кровати. — На пруд поехал. Там, говорят, пацаны говорящую рыбу поймали. За нижнюю губу. Мату да крику было — на весь пруд!
— Кто ж кричал-то? — поинтересовался отец Николай, доставая из тумбочки колбасу и кефир,? Рыба, конечно! — удивился Кононыкин. — Пацаны небось и слов таких не знают.
— А ты чего ж не пошел? — спросил отец Николай, нарезая колбасу кружочками.
— А чего я, говорящих рыб не видел? — Дима подсел к тумбочке соседа, голодным взглядом пожирая колбасу. — Да и зажарили ее уже наверняка. Ее же, говорят, еще вчера поймали.
— Рыба в садке долго не живет, — согласился Николай и милостиво придвинул Кононыкину бутерброд. Хоть он, паразит, долгов и не отдает, а все же всякая Божия тварь себе пропитания алчет.
— Я тут с учителем познакомился, — радостно сообщил Кононыкин с набитым ртом. — Хороший парень. Юра Лукин. Он в школе биологию преподает.
— Свидетель? — поинтересовался отец Николай. Кононыкин не понял.
— Не. Свидетели Иеговы сюда не добрались. Они больше по Царицыну души улавливают. А Юрок — никакой не свидетель, он баптист.
— Баптисты самый вредный народ, — внушительно сказал отец Николай. — Из-за них православная церковь едва не распалась.
— Лукин нормальный, — сказал Димка, протягивая немытую лапу за вторым бутербродом. — На гитаре отлично играет.
— Скажи еще, что он баб тискает, — хмуро сказал Николай.
— Не. — Довольный Кононыкин беспрепятственно завладел бутербродом. — Говорят же тебе, баптист. А они женам верность хранят. В отличие от вас, православных попов.
— Положь бутерброд, — строго велел отец Николай. — Ишь ты, ранний какой, нашим же салом да нас по сусалам. Вот уж воистину: мед и елей на устах их, а в сердцах — гной.
— Ладно, — покладисто сказал Кононыкин, но бутерброда не положил. — Так я про Лукина не докончил. Заговорили мы с ним о покойниках, он мне роман один пана Станислава Лема напомнил. Там покойники, что раком болели, от разных неучтенных факторов оживали. Ужастик, одним словом, но мысль по сути верная. Сейчас, в эпоху НТР, столько неучтенных факторов появилось, что в совокупности своей они могли привести к такому вот результату — мертвых из могил поднять.
— А почему эти самые факторы только немцев оживляют? — спросил отец Николай. — Заметь, кладбище здесь большое, а все на нем спокойно лежат: и православные, и мусульмане, и иудеи, правда, этих, слава Богу, немного. Атеисты, и те людей не тревожат.
— Вот-вот, — торопливо прожевывая очередной бутерброд, согласился Кононыкин. — Я его тоже об этом спросил. Так ведь факторы действительно не изучены! Во-первых, вера чужая, во-вторых, земля тоже чужая, в-третьих, все они насильственной смертью погибли. Язык опять же чужой… Ментальность, наконец! А тут, смотри, из-за Капь-яра радиоактивный фон вырос, раз, — Кононыкин положил недоеденный бутерброд и загнул палец, — ракетные испытания проводились? Проводились! Сколько ядов различных на землю было вылито! Это два! Озоновые дыры, к примеру… Да мало ли! Не, Коль, я тебе так скажу: здесь комплексные исследования проводить надо. На институтском оборудовании. Ученых серьезных пригласить.
— Журналистов тоже надо бы, — задумчиво сказал отец Николай, полоща стакан из-под кефира в мойке.
— Зачем? — Кононыкин присел на постель. — Журналистов не надо, Колек. У меня на все эти события полный, как говорится, эксклюзив.
За дверью загремели, в комнату вошел хмурый Воро-жейкин. Коротко поздоровавшись, он снял ботинки и принялся отмывать их прямо в раковине от желтой глины.
— Видел я рабов на конях, — проворчал отец Николай. — Не в хлеву ведь, чтоб пакостить вероломно!
— Илу полно, — ни к кому не обращаясь, сказал Ворожейкин.
— А рыбу? Рыбу говорящую вы видели? — нетерпеливо поинтересовался со своей постели Кононыкин.
— Сазан, — кивнул Ворожейкин и насухо вытер ботинки казенным ножным полотенцем. — Килограммов на семь. Полудохлый уже. Все — бля… бля… бля… Не поймешь, то ли в воду требует отпустить, то ли хлебушка просит.
Кононыкин встал, в одних носках прошел к телевизору и включил его. Некоторое время всматривался в мель-тешение черточек на экране, потом пощелкал переключателем и уныло сказал:
— Вот, блин. Телик навернулся.
Глава четвертая
Телевизор сломался не только в Доме колхозника. К вечеру, когда пришло время очередного мексиканского сериала, уже прочно вошедшего в быт россошчан, выяснилось, что телевизоры программ не принимают и только шипят вроде больных простуженных гадюк, демонстрируя на экранах полеты космических частиц.
Народ привычно взялся за радиоприемники в надежде получить информацию из эфира. В переворот, конечно, никто не верил — когда переворот, по телевизору «Лебединое озеро» показывают или кинофильм «Юность Максима». Но и радиоприемники сельчан разочаровали. В динамиках на всех каналах шуршала пустота, только на волне «Маяка» слышалось какое-то мычание — не то мулла молился Аллаху всемогущему, не то какая-то рок-группа исполняла свою бесконечную композицию.
Где-то через полчаса муллу наконец прервали и в эфир прорвался странный, лишенный интонаций и словно неживой голос. Такой голос мог принадлежать роботу из научно-фантастического кинофильма типа «Планета бурь».
— Братья и сестры! — совсем по-сталински обращался к радиослушателям неведомый диктор. — Пришло наконец время, когда каждый должен ответить перед Господом нашим за грехи свои и пороки свои. Пришло время Страшного Суда. Послезавтра в двенадцать часов дня по Гринвичу всем жителям Земли надлежит предстать пред Господом нашим и покаяться в содеянном. Время это дается вам для того, чтобы припомнили вы все грехи свои и не пытались таить их от Отца Небесного, ибо они ему хорошо известны и записаны на скрижалях Небесной Канцелярии. Перечень грехов своих необходимо подавать в письменном виде на стандартных листах бумаги, желательно отпечатанными через два интервала. Соседи, сомневающиеся в искренности грешника, всегда могут дополнить его перечень своим, который можно подавать и в рукописном виде, но исполненным не иначе как печатными буквами. Однако необходимо помнить, что клевета будет рассматриваться как тяжкий грех, а в отдельных случаях и приравниваться к предательству Иуды. Не выключайте свои радиоприемники и слушайте дальнейшие сообщения. А сейчас хор грешников исполнит для вас симфонию Шостаковича «Вечные страдания».
Эфир снова объемисто заполнило угрюмое невнятное мычание, которое после объяснений диктора казалось невыносимым.