И тут как зашумело все: ветер, деревья, кусты, трава. Негромко сперва, потом громче, громче. Потемнело вокруг, и пошел такой дождь! Крупный, теплый. Колдунья лицо подняла, вода по нему течет, со слезами мешается. И мы ревем, – не верите? Как дети малые. И не стыдно никому слез, а на душе так легко и светло сделалось. Промокли все до нитки, а когда дождь кончился, солнце выглянуло. Тепло-тепло стало. Развели мы костры, обсушились, бурдюки с вином по кругу пустили.
Никто и словом о том, что было, не обмолвился. Зачем? Каждый за себя уже все сам решил. Ни злости не было, ни ненависти, только решимость одна: от начатого не отступать, пока хоть один чужеземец наш народ губит, землю нашу топчет. Вот так и началось все.
– Сестрой Богов назвала себя, значит? – Стафанион, похоже, слышал эту историю не впервые и относился к ней скептически.
– Не назвала, – возразил рассказчик. – Прошептала. Я только и слышал.
– А еще она когда-нибудь об этом упоминала? – поинтересовался молодой парень. Видно было, что его эта полуфантастическая история заинтересовала.
– Я не слышал, – ответил рассказчик и, вдруг решив, что ему не верят, возмутился. – Ты думаешь, не скажи она этого, за ней никто не пошел бы? Все бы пошли! За свое, да не пойти!
– А Ксифия она сожгла… – задумчиво и как-то невпопад пробормотал Воцес. По всему было видно, что событие, свидетелем которому довелось стать ему, до сих пор тревожило его память. – И после такого Стафанион смеет утверждать, что старшая госпожа не сестра Богов?!
– Молва многое приукрашивает…
– Цыц, грек! Молчи. Вы, греки, не чтите своих Богов и потому не верите в чужих. Я собственными глазами видел на плече госпожи серую полоску пепла – все, что осталось от плети Кривого Ксифия, а под пеплом ткань даже не обуглилась! И конь Ксифия был цел – без единой подпалины, а от самого Ксифия осталась только горсть праха. Даже доспехи его обратились в пыль!
Валерий, казалось, без интереса вслушивался в спор. Про Кривого Ксифия он кое-что слышал. Разбойник этот прославился жестокостью, удивлявшей даже римлян, привыкших к самым разным проявлениям варварства, но не так давно имя его само по себе как-то сошло с языков, стерлось.
– Говорят, он ударил госпожу, и потому она сожгла его, – вступил в разговор еще один из воинов.
– Нет, – Воцес помотал головой. – Она прокляла его за то, что он напал на наш лагерь. Там тогда оставались только женщины, старики и дети. Вот Ксифиевы молодцы и потешились над ними вволю. Госпожа, как вернулась (она в то время с воинами была), развернула коня и помчалась по их следам. Мы – за ней. Нас всего-то было человек пятнадцать. Надо быть или сумасшедшей или сестрой Богов, чтобы с таким отрядом бросаться в погоню за бандой Кривого Ксифия. Мы их догнали.
Госпожа стала кричать и стыдить их. У Ксифия в отряде было около полусотни воинов – все отъявленные мерзавцы, не знающие ни стыда, ни страха, ни жалости. У нас зубы застучали, когда они услышали госпожу и, поняв, что нас мало, повернули коней к нам. А госпожа, словно не видит ничего, с коня соскочила и к Ксифию. Клянусь мечом, но у нее на глазах были слезы: «Римляне землю твою топчут, – кричит, – а ты с детьми и стариками воюешь?! Жен бесчестишь?! Где честь твоя? Где совесть?!» Ну а он, видно, смутился сперва, но ненадолго. Гарцует перед ней: «Заткнись, – говорит. – Каждая баба будет тут мне указывать, что делать, а чего не делать. Да я тебя сейчас, собаку такую, в лепешку расшибу…»
Тут-то госпожа и воскликнула: «Огонь небесный, рассуди нас и покарай виновного!»
Ксифий рассвирепел, коня на нее направил, а конь не слушается, на дыбы поднялся. Ксифий как хлестнет ее плетью… Тут-то они и вспыхнули. Огонь их как кольцом охватил и стеной поднялся.
Жар от этой стены такой, что все, кто рядом был, прочь шарахнулись. И мы, и головорезы Ксифиевы.
А они стоят в пламени: госпожа, конь над ней навис, Ксифий склонился и плеть сжимает, а плеть эта госпоже через плечо легла. Успел-таки ударить, подлец!
Потом жар спадать начал, и Ксифий стал осыпаться. Понимаете? Как те песчаные фигурки, что дети из мокрого песка у воды лепят, когда они, фигурки эти, высыхать начинают. Потом голова у него отвалилась, о траву ударилась и раскололась, а сверху все остальное посыпалось. Конь на четыре ноги опустился – осторожно, чтобы госпожу не задеть, – дрожит, с морды пена клочьями падает.
А госпожа повернулась к головорезам Ксифиевым и молчит. Те с коней сошли, – а она молчит, на колени опустились – молчит, на земле распластались… Ну и глаза у них были! Не, неверно, мы не лучше смотрелись. Одно дело человека в бою мечом по башке хватить, а другое – когда он у тебя на глазах в пыль сгорает. У нас от того жара волосы скурчавились, а у госпожи хоть бы волосок скрутился. А ведь она такая же, как и все. Ксифий ее тогда так плетью огрел, что она два дня рукой шевельнуть не могла…
– Ты не о госпоже говори. Ты рассказывай, что дальше было, – перебил Воцеса парень, которого до этого сильно поразил рассказ о начале восстания.
– А что дальше? Ничего особенного. Те молили госпожу простить их, а она сказала, что передает их в руки Богов, и что пусть судьба их решится в честном бою с римлянами. Кто останется в живых, тот и дальше жить будет, а кто погибнет – своей кровью их грехи и оплатит. Так мы и вернулись. В лагерь, правда, госпожа их не пустила – не хотела расправы, а в решении своем не раскаялась. Воины они оказались отменные, только грехи их, видно, слишком велики были, – в живых сейчас их осталось не больше десятка… Что скажешь на это, Стафанион, сестра она Богов или нет?
Грек почесал затылок. Рассказ очевидца нелегко было отмести шуткой:
– Но ведь все знают, что госпожа прежде была простой знахаркой и гадалкой. Стала бы сестра Богов заниматься столь низким ремеслом?
– Чем плохо ее ремесло?! – возмутился один из воинов. – Как можно, не владея божественной силой, лечить людей, скот, предотвращать грядущие беды? Все знают: лучшей знахарки во всем мире не сыщешь! Да если она говорила, что все будет хорошо, значит, так тому и быть! Вон, растяпе Склиру она нагадала хорошее возвращение, а он напился в дороге и деньги потерял. Пришлось ему назад возвращаться. Так поверите? Кошелек его никто не тронул. Он сам его у порога и подобрал. А кто-то из городских умников говорит: «плохое ремесло».
Случай с растяпой и пьяницей всех позабавил.
– А сейчас? – продолжал воин. – Разве хоть раз госпожа ошиблась? Ну откуда она знает то, что происходит по другую сторону гор?
– В Греции жрецы не то могут…
– Да где же она, Греция-то твоя? У римлян под задницей? Нет, что ни говорите, а госпожа и вправду сестра Богов, только вспоминать об этом на людях не любит. Гордая она очень.
– Какая она гордая!? Урл – гордый, Авес – гордый, римляне, вон, – гордые… – вступил было в разговор один из воинов помоложе, но рассказчик перебил его:
– Авес, положим, молодой, да глупый – за Урлом тянется, а остальные – не гордые. Спесивые они, Остий. Ты гордость со спесью не путай. Спесивый всех топчет, дабы возвыситься, а гордый – свою честь бережет и других возвышает. Ему чужая гордость не помеха.
– Женщине положено дома сидеть и мужу угождать – вот и вся ее гордость.