– Знала. Конечно, знала и потому не хотела вмешиваться, но… Римлянину, наверно, не раз доводилось грабить беззащитные селения? Если это так, то он должен помнить, как воют женщины, когда уводят их детей. Но римлянин научился не видеть чужих страданий. Для него все люди делятся на сильных и слабых. Сильным достаются богатство и радости, а слабым – горе и тяготы. Ясон засеял поле Марса зубами дракона и уцелел только потому, что успел бросить во всходы камень раздора. Но велик ли был урожай? Можно ли было им накормить хотя бы мышь? И ваши победы… Вези письмо, вези вести в Рим, и пусть этот гордый, хитрый, но не слишком умный город хоть раз задумается о том, сколько платит он за свои победы и стоят ли они такой цены? Может быть, много выгодней было бы, если бы сыны его растили хлеб, творили изделия дивной красоты, а не отнимали это у других, платя за добытое не прозрачным потом, а густой кровью?! И не превращается ли гордый, сильный народ, лишенный честного труда, в жадную, похотливую, бессовестную толпу мародеров?
– Мам, не говори ему того, что он не способен понять.
Валерий обернулся. Лиина смотрела на него, презрительно кривя губы.
– Он никогда не поймет, что за любое благо надо платить. Потом ли, кровью, будущим ли, и платить самому.
– Лиина, придется тебя все-таки выпороть! – женщина вздохнула, закончила грустно: – И когда ты перестанешь быть такой жестокой?! Клянешь других за бессердечие, а сама… – она опять повернула лицо к Валерию, сказала, извиняясь: – Если Валерий Цириний Гальба и дальше будет слушать наши рассуждения о человеческом бытии, он не уедет никогда. Солнце давно перевалило за полдень. Пора в путь.
Валерий дважды склонил голову, обращаясь сперва к старшей, потом к младшей Лиине:
– Прощайте, госпожа, прощайте, госпожа. Повернулся, вышел.
Навсегда.
Эпилог
Когда за Валерием закрылась дверь, женщина подошла к дочери, положила ей руку на плечо:
– Зачем ты так?
– Но он и вправду ни слова не понял, да и не хотел понимать.
– Ну а ты поняла, что ты натворила? Он ведь забыть тебя не сможет. Ты будешь нужна ему всегда. И чем дальше будет отступать время, тем ярче будут его воспоминания и неизбывней грусть.
– Ну и что? Разве это плохо?
– А когда умрет его жена (я знаю – он останется вдовцом), ни одна женщина не сможет привлечь его надолго.
– Ну а в этом что плохого? Неужели то, что он хоть сейчас готов дать развод матери своих двух детей – лучше?
– Да, это плохо.
– Мам, не надо больше вспоминать о нем. Теперь я уже ничего не могу изменить. А он мне и вправду нравился. Особенно в первые дни. А кровь на кинжале – не баловство. Я хотела узнать, кто римлянину нож подбросил.
– А на косточках не могла посмотреть?
– Какой толк с этих костей! Тут не гадать, а знать надо. Наверняка.
– Тогда думай. Кто во дворце свой? Кто знает все наши силы, кто предпочитает все делать чужими руками? Кто хочет быть первым, а сам всегда на вторых ролях?
Глядя матери в глаза, девочка зажала обеими руками рот, словно боясь, что хорошо знакомое имя сорвется с языка.
– Да, – подтвердила ее догадку мать.
– Невозможно. Ты же спасла ему жизнь! Он же всегда и во всем поддерживал тебя! А сегодня утром он так расхваливал тебя перед всеми!
– Да. Но разве он лгал? Он говорил правду. Только не всю. Да и рьяно поддерживать он меня стал только в последние дни.
– Но ведь это его воины остановили…
– Конечно. Отпускать убийцу он не собирался. Кстати, как ты узнала про кинжал?
– Из-за своего любопытства. Заглянула к римлянину в комнату во время его отсутствия, сдвинула случайно пергамент на столе. Вот и все. Но что нам теперь делать? Я бы этого любителя все делать чужими руками…
– Нет. Пусть живет. Скоро он будет нужен, а его смерть изменит соотношение сил вокруг нас.
– Опять играть в весы и гирьки? – девочка сжалась, подперла кулачками лицо. – Не хочу. Надоело. Сама ведь говорила, что с людьми надо по-человечески, а не как с гирьками.
– Ну а жить ты хочешь? До весны выдержишь, а с первой водой – в путь. Мне все это тоже надоело. Особенно хитрить и изворачиваться ради власти. Ну до чего подлое создание! Любого подличать заставит. Как я ее ненавижу! – женщина вдруг побледнела, стиснула зубы, сжала губы и веки.
– Мама, мама! – испуганная девочка подбежала к матери. – Мамочка, что с тобой? Мама! – она обхватила мать руками, стараясь заглянуть ей в глаза сквозь сцепленные ресницы.
– Ничего, просто вспомнила.
– Мама, мамочка, – девочка подвела ее к креслу. – Ну, сядь, ну, пожалуйста.
– Ничего, Лиина, ничего, – слабо отбивалась женщина. – Все уже прошло. Все в прошлом. В прошлом…
– Что в прошлом, мама? Что в прошлом? Скажи. Ну почему ты все скрываешь от меня? Почему я ничего не знаю о прошлом? Ничего не знаю о своих родных? Живу словно полевой цветок!
– Братья твои, Лиина, умерли, – голос женщины перешел в сорванный шепот. – Старшему, Кутиму, двенадцать было, Хушу – десять, Ассуру – шесть, а Ясию, младшему, – всего три года. Ты тогда была частью меня. Их зарезали. И отца твоего зарезали. Просто чудо, что мне удалось скрыться. Чудо, что в той калитке, к которой я прибежала, стоял Фелиний, чудо, что он не забыл… Люди ведь редко помнят добро. Знаешь, за что их убили? За власть! Будь она проклята!
– Не надо, мама, зачем? Ну зачем нам эта власть? Одни заботы, – приникнув к уху матери, девочка заговорщически зашептала: – Давай домой в терновый лес вернемся? Хижину построим заново. Мы до снега успеем. В погребе два кувшина муки осталось, кувшин масла, кувшин маслин соленых. И еще четыре сыра есть. Пусть они тут грызут друг друга, раз им это так нравится. Мы и сами по себе проживем. Славно проживем!
Хитрость ее удалась, перечень спрятанных дочерью продуктов отвлек женщину от тяжелых мыслей и воспоминаний. Притворяясь рассерженной, она спросила:
– Мука? Сыр? Маслины? Это так ты меня слушаешься? – она схватила дочь за ухо.
– Мама, пусти…
– Вот как ты меня слушаешься! Что я говорила?
– Ну, мам! Больно!
– Я говорила: все выставляй, а ты припрятала?
– Ну не мукой же было угощать!
– А маслины? А сыр? Ах ты!
– Мама! – громко запищала девочка, и женщина выпустила ее.
– Уши тебе оторвать мало.
Девочка прижала ладонь к уху, сморщилась, как будто ей действительно причинили боль, ответила резонно:
– Так зачем же рвать?
– Ну и хитрюга же ты.
Лиина подошла к матери, положила ей голову на плечо:
– Разве это плохо? Мам, а может правда, уйдем? А?
– Нет. Чем тогда налог платить?
– Какой налог, мама? Да с нас же теперь здесь никто и никогда налог даже спрашивать не посмеет.
– Не с нас. С других. Чем им платить? Весной уйдем. Весной никто с народа налоги требовать не посмеет. Далеко уйдем. И навсегда… Боже мой, как все грустно!
– А мне вот совсем не грустно, – возразила девочка. – Новые люди, новые земли, а мы – сами по себе. Никому и ничем не обязаны. Идем, куда хотим. Мама, а в Рим можно?
– В Рим?
– Да, в Рим. Это такой красивый город! Там так много людей! – глаза девочки сияли, голос звенел, как серебро.
Легкомыслие молодости надежно защищало юное сердце от чужой подлости, неблагодарности, трусости и обмана. Привычная жизнь рухнула, но Лиина была только рада этому.
Что было в прошлом? Скудность и одиночество. О таком не жалеют. Ну не станет она почетной женой царского наследника, не скроют от нее глухие стены дворцового гинекея ни солнце, ни ветер, ни все дороги мироздания. А самое главное, и девочка верит – придет день и она обязательно встретит на одной из этих дорог свою любовь.
Любовь. Ту самую, которой никогда не торгуют. Единственную, неподдельную, неразменную. Одну и на всю жизнь, как это было у ее матери!