Итак, мы с Митчем вошли в одну дверь, а в другую — чудное виденье.
Ее сопровождали, как говорится, священник и дуэнья, жена Митча, как выяснилось. Коротенькая нелепая тетка — поджатая пожилая плюшка в черном, а поп — этакая жердь с бородой, облачение на нем висело, как на вешалке. Но я не смог их не разглядывать особенно. Митч сказал: "Это госпожа Летиция", — и я глупейшим образом на нее уставился. Увидел — и превратился в статую, верите ли, господа — даже моргать не мог.
Потому что Летиция оказалась нереальным существом, государи мои. И потому что я осознал дикий факт: это совершенство — моя невеста. И еще потому, что не мог себе представить, как этот сияющий ангел выйдет замуж за пиратюгу.
Ах, да ведь волос цвета солнечных пятен на золотом прибрежном песке в полдень вообще не бывает на свете, как я полагал доселе. И таких громадных мерцающих очей цвета зеленого моря в золотых ресницах тоже не бывает. И синий шелк этот не тело прикрывал, а сплошной солнечный свет, слегка облеченный в человеческие формы — пардон, дивные формы. И шла она, паря, едва касаясь пола крохотными туфельками, будто у нас на Шие половинная сила тяжести.
Вот только посмотрела она на меня совсем не так, как мне бы хотелось. Будь она очаровательной дурочкой, меня не тронули бы ее капризы, разве что рассмешили бы — но я видел, чуял, что она умна. И она меня просканировала взглядом, оценила и наклеила бирочку.
Она меня признала качественным экземпляром, вот так, государи мои. Удовлетворительным. И ей это было смешно, а мне — обидно до невозможности. И я ляпнул, как на космодроме:
— Барышня, я — Князь Эльм, — но тут же спохватился, вспомнил, как меня маменька в детстве учила хорошим манерам, и продолжаю более светски: — Счастлив с вами познакомиться, сударыня.
А Летиция усмехнулась и сказала:
— Я рада. У вас интересное лицо, э-э… Эльм. Чистокровка. Но ваша фигура слишком мало напоминает хлюпиков из "золотой молодежи". Где это вас откопали, хотела бы я знать?
Лакей отодвинул ей стул, и она села. А я еще некоторое время стоял — укладывал ее довольно-таки угловатые слова в своем рассудке и пытался совместить их с хорошим тоном.
Она хамила напропалую. Жестоко. Утонченная-то светская дама.
И тогда я говорю:
— Знаете, пташка, я вообще-то с Мейны, — сажусь и ставлю локти на стол. Сгребаю серебро в букет и командую лакею: — Дружок, убери-ка отсюда все это барахло, мне вилок, ложек и ножей вполне хватит по одной штуке, а стакан оставь самый большой. Понял?
У лакея отвисла до пола челюсть, но лишнее он забрал. Митч рядом нервно сглотнул, у ее сопровождающих чуть глаза не повыскакивали — а сама Летиция как расхохочется!
— Так это правда, что ты пират?! Потрясающе, — и хлопает в ладоши.
Я понял, что правильно сделал. Ах, видели бы вы, как у нее потеплели глаза и лицо оттаяло. А я подумал, что раз ей смешно, когда я ей орла Простора строю, так надо и продолжать в том же духе. И говорю, небрежно так:
— Знаешь, Ци, мы с тобой это еще обсудим, но сейчас я жрать хочу, как морской змей. Я последний раз что-то проглотил еще в состоянии искусственного тяготения, так что в настоящий момент, пардон, голодный и опасный для жизни.
Она снова рассмеялась.
— Бедняжка, — говорит. — Только не умирай, не желаю овдоветь так рано, не познав высоких наслаждений нежной страсти! Стэн, положите этому голодающему какой-нибудь еды — хоть тарталетку с икрой — пока он еще жив…
Ничего себе, думаю. Н-но — сдаются ли настоящие пираты?! Засовываю в рот эту штучку с икрой — целиком — и говорю:
— Не беспокойся, малютка, я никак не могу позволить себе умереть в такой момент. А высокие наслаждения нежной страсти ты можешь познать, когда захочешь — только скажи. Хоть прямо сейчас.
Если ей, думаю, наплевать, что кругом полно греющих уши идиотов, то мне и подавно. Смутить меня еще не удавалось ни одному живому существу, хоть изредка носящему юбку.
Но тут я прокололся. Летиция посмотрела на меня насмешливо и говорит:
— Не разгоняйся так, шустренький. Сперва прыгают в воду, а потом плывут — не перепутай.
Ну что должен сделать порядочный человек в данном случае? Привстаю со стула и кланяюсь:
— Прошу прощения, сударыня. Фигню спорол.
Она снова рассмеялась — этакий добрый ангел, сменила гнев на милость. Но тест ее я понял и второй раз на ту же швабру наступать не стал. Принялся есть и болтать. Нес какой-то забавный вздор — про таможню, про полет, потом рассказал, как Диэлни менял свою информационную базу на дрессированного жука, как Огл настраивал дешифратор, чтобы заключить с комарами мирный договор… О, да, не глядя ни на что, трепался напропалую, врал, дурачился — лишь бы она смеялась.
Она смеялась. Сначала. А потом как-то вдруг погрустнела. Перестала есть, принялась вязать узелки на салфетке, свела брови под жестким углом, опустила глаза и замолчала.
Я огорчился и обломался, господа. Я чувствовал себя полным дураком, не способным понять, в чем дело — ничего не предвещало — а потому никак не мог придумать, как исправить положение.
— Ци, — говорю, — прости грубияна и невежу. Я, вероятно, снова влез не в ту тональность, не так ли?
А она тряхнула волосами, вздохнула, говорит:
— Нет. Голова заболела, пустяки. Я пойду к себе, — и встает.
Эта пожилая тетка, которая с ней пришла, тоже встала, но священник первый раз за все это время прорезался и подал голос. Довольно козлиный голос для святого человека, сказал бы я, если бы не опасался согрешить:
— Летиция, пожалуйста, задержитесь еще на несколько минут. Вы же знаете о необходимости вашего присутствия.
Она, я полагаю, действительно знала, потому что послушно села обратно. Но когда садилась, на мгновение скорчила гримаску.
Со стола очень быстро убрали, а священник с Митчем встали и в высшей степени торжественно подошли ко мне. У Митча в руках оказалась маленькая бархатная коробочка, он протянул мне ее, а священник сказал:
— Вы, ваша светлость, преломили хлеб в этих стенах. Теперь они принадлежат вам, а вы — им. Примите главный символ вашей власти и вашей благородной и древней крови.
Я взял коробочку и раскрыл.
Да, государи мои. В ней лежал самый восхитительный перстень, какой мне только доводилось видеть. Аквамарин, нежный, зеленый, голубой, как океанская вода, чистейший, на нем вырезан мой герб — башня среди волн — а оправлен в платину, серую, тяжелую… Это была удивительная вещица, мои дорогие. Это была не ювелирная побрякушка, а нечто из сплошного океана, из злого океана, из доброго океана — так это легло на мою душу, а почему — я не умею объяснить.
Митч сказал:
— На правую руку, ваша светлость. На безымянный палец, — и я надел этот перстень на правую руку, на безымянный палец.
Он пришелся точно-точно к руке, как живая часть руки, и моментально нагрелся. Все вокруг заулыбались, я невольно улыбнулся тоже — а Летиция прижала руки к вискам, сказала: "Я должна выйти", — и выскочила из столовой.
И я ничего не успел сказать.
Зато Митч сказал:
— Не принимайте всерьез девичьи капризы, ваша светлость. С барышнями случается — она и сама не знает, отчего капризничает.
Мне не показалось, что она не знает. Не могу похвастаться, увы, что у меня на тот момент была толпа знакомых светских барышень и что мне есть, с чем сравнивать — но я знал достаточно женщин, чтобы почувствовать: Летиция вовсе не истеричка. Отчего-то ей стало плохо. Отчего бы?
— Спасибо, господа, — говорю. — Теперь, с вашего разрешения, я пойду осмотреться, — и собираюсь уйти из столовой.
И они все дергаются ко мне. Митч заглядывает в лицо и говорит: