Вы спросите меня, быть может, зачем я это все вам рассказать явился. А видите ли. У нас два раза в год с молодежью то делают, что со мной сделали. Два раза в год молодежь то чувствует, что я тогда перечувствовал. И вот теперь то же предстоит. Газеты в таких случаях статьи очень милые печатают и на жалость бьют: «Пожалейте, мол, молодежь! Они такие огорченные». Нет, скажите им, — они не только огорчаются, они озлобляются. Озлобляются! Вы против себя оружие готовите! Не допускайте до этого! В видах самосохранения не допускайте! Что на самом деле все жалиться да жалиться. Вы их этим и припугните… припугните их… хе-хе… припугните…
Через месяц
«Облетели цветы, догорели огни».
Среди писем, полученных на мое имя в редакции, есть одно, которому не лежится ни в кармане, ни в портфеле. Оно просится в печать.
М. Г.
Прежде всего позвольте представиться.
Я — герой.
Я тот самый «великий маленький человек», или «маленький великий человек», о котором, когда Вы писали, слезы умиления капали с Вашего пера.
Словом, я народный учитель.
Заплачьте:
— Какое святое слово!
Впрочем, вы, вероятно, думаете с тоскою:
— А! Народный учитель! Вероятно, опять жалоба!
Нет, милостивый государь, мне жаловаться не на что. Своим положением я могу только хвастаться.
Я старый учитель. Служу делу более 20-ти лет. У меня — семь человек детей. Старшая дочь второй год учительствует. Вторая через несколько месяцев кончает семинарию и тоже начнет учительствовать.
Мне остается поднять на ноги и вывести в люди остальных пятерых.
Чтоб сделать это на учительское жалованье, я нс пью. Со дня рождения третьего ребенка бросил курить. Сам обшиваю всю семью. Выучился шить. Выучился тачать сапоги. И сам шью обувь на все семейство.
Я из крестьян. Поступив на службу в одно из сел этой губернии, я приписался к местному обществу. Но новые односельчане воспользовались этим, чтобы не выдавать мне квартирных.
— Раз здешний мужик, какие ему квартирные?
Я перевелся в другое село, и вот живу. Получаю 250 рублей в год жалованья, 50 квартирных, за 4 пятилетия по 50 рублей за каждое в год добавочных. Итого — 500 рублей.
Для чиновника, записывающего входящие и исходящие, для репортера, пишущего о раздавленных собаках, для актера, докладывающего «карета п барыне и гневаться изволит», было бы «ужас, как мало». Для народного учителя — за глаза довольно. и тысячи моих коллег, прочитав эти строки, сказали бы:
— Вот счастливец!
Итак, жаловаться мне не на что. Я берусь за перо просто для того, чтоб описать вам, как я вернулся с учительского съезда.
Первым долгом я заехал в нашем уездном городе к инспектору, до которого у меня было дело.
Артемий Филиппович всегда встречал меня с недовольным лицом:
— Чего, мол, еще притащился! Чего еще надо?
На этот раз он, как увидел меня, так весь и просиял. Улыбка во все лицо, руки потирает:
— Ну, что? Побаловались? А? Отвели душу? А? Молчу.
— Так как же? Нас, инспекторов, побоку надо? А? Упразднить?! А?
Молчу.
— Делу мешаем? А? Тормозим? А?
Все молчу.
— Бюрократическое отношение вносим? А? Самовластвуем? А?
Все молчу, все молчу.
— Поругали нас на парламенте-то на своем?
Смотрю — у него на столе «Московские Ведомости». Поиздевавшись еще таким образом, отпустил.
Приезжаю вечером к себе в село, наутро староста приходит:
— А мир с тебя, Василий Кузьмич, решил с весны за двух коров, за выпас, 10 рублев положить!
— За что, про что?
— А так, мужички говорят: «Жалованье получает, водки он не пьет! С его можно». Основание!
— Куды ему? — говорят. — Он, ишь, и сапоги сам шьет!
И дернул меня черт горб гнуть, над сапогами сидеть! Вот тебе и экономия!