— Дальше!
— А дальше Безменов-с, Трофим Семенович. Тоже на вас, как на каменную гору. Избиратель. Граммофоны он любит. Только разве у нас настоящая пластинка может быть? Граммофонщики — жулье первостатейное. Раньше агентами по страхованию жизни были, — жульничали. Теперь по граммофонам жульничают. Продали Таманьо, десять рублей взяли, а он по-русски «Во лузях» поет. «Это, говорят, истинно русский Таманьо». Нешто возможно? А в Питере, говорят, такие пластинки! Конфетка, а не пластинки! Нельзя ли помоднее что выбрать? Плевицкую там или что? А? Для избирателя?
— Больше никаких наказов не будет?
— Вавилонов. Гаврила Куприяныч, просил. На журнальчик он подписался. Три рубля в год. Обещали в премию всего Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Щедрина, Шиллера. Еще кого, дай бог памяти? Шекспира. В переплетах и с книжными шкапами. А с генваря ничего не прислали. Не жулики? Гаврила Куприяныч хотел на них в полицию, да вспомнил: депутат у нас в Петербурге есть. Есть кому заступиться. Уж вы будьте добры: в редакцию к жуликам… Гаврила Куприяныч вам и доверенность даст на взыскание.
— Все?!
— Оно бы, положим, так сказать, все… Да уж если вы так добры…
— Говорите, говорите все. До конца!
— Дельце-то того, щекотливое… Положим, я не для себя, куму подарить хочу… Он у нас любитель…
— Говорите!
— Фотографии есть такие… не дамского содержания… Такие бывают — просто диву дашься: ну и вы-ыдумали!.. А оно с натуры! Оно, конечно, и здесь есть… Ассортимент не тот, фантазии нет, но имеются… Да мне, знаете… лицо известное… неловко… А вас кто в Питере знает? Отберите какие почудней! И самим удовольствие: посмотрите.
— Много вам?
— Дюжинки две. Да валяйте четыре. У нас разойдется!
— Больше никаких наказов от избирателей нет?
— Больше никаких-с.
Иван Петрович шел по Невскому мрачный и озабоченный.
И повстречался нос с носом с Охлестышевым, кадетом, депутатом.
— Ну что, политический противник? — улыбнулся Иван Петрович. — Давно ли в Питере? Как впечатления на местах? Наказы от избирателей получили?
— Д-да. Обыватель теперь стал удивительно как низок к депутату! — сказал Охлестышев, пожевав губами.
Иван Петрович посмотрел на него с завистью.
— Наказы получил удивительно точные.
Охлестышев взял его под руку.
— А скажите, дорогой, — хотя вы и политический противник. Не знаете ли вы, где здесь корсеты продаются? Поручили мне из Петербурга выслать. 85 сантиметров. Куда ни сунусь — все смеются.
Иван Петрович просиял.
— Да, может, вам и сигов купить наказ дали?
— Шесть. А вам?
— Всего два. Так идем вместе.
В корсетном заведении они встретили Ошметкина, крайнего правого.
— Бандаж, батенька, заказываю. Для нашего предводителя. И мерку со своей грыжи дал.
А выйдя из корсетной, встретили Кинжалидзе, горного эсдека.
— В Думу?
— На молочную выставку идем. От избирателя наказ имеем: козу купить. Хороший козу купить велел. На племя. Разводить будет. «Будь, говорит, Кинжалидзе, во всем твердый и козу покупай! Твердо торгуйся!»
Обыватель
Сегодня утром был на вечере у Фунтиковых.
Чтобы не возбуждать подозрения у полиции, вечера теперь устраиваются днем.
Говорили?.. О чем теперь говорят?
Об оккультизме, о магии, о переселении душ, о тайнах загробного мира.
Никогда не было такого интереса к загробному миру.
Иван Иванович Фунтиков, оказывается, теозоф.
Скажите!
Всю жизнь свою был винтером. В 1905 году в декабре был республиканцем. Теперь он теозоф.
Дивны дела Твои, Господи!
Меня больше всего заинтересовало переселение душ.
Действительно, жить один раз… Обидно!
К чему же весь опыт жизни? Все?
Живешь, живешь, — и вдруг умираешь.
Глупо даже!
Пусть жизнь — бессмысленная смена материи.
Но смерть — это оскорбление жизни.
Как бы человек ни жил, — но пожить еще раз всякому хочется.
Если бы человека перед смертью спрашивали:
— Хочешь еще раз пожить? Всякий бы говорил:
— Хочу!
И пять раз, и десять, и сто. Хоть тысячу раз! Никогда не надоест. На утреннем вечере у Фунтиковых был один литератор, который говорил, что никак не может в Риме пройти мимо Тарпейской скалы. Он «помнит», как его с нее сбросили.
Я тоже жил несколько раз.
Я жил и буду жить всегда. Смерти нет!
Есть только перемена формы.
Я отлично помню!
В первый раз, я помню, я жил в Риме… Оттого-то мне в гимназии и давался легко латинский язык!
Другие, бывало, бьются над исключениями. А мне ничего. Свое, родное!
Меня звали Марцеллом. Я жил, помню, около Яникульского холма. Немножко далеко от форума, но зато тихо, спокойно.
Посмотреть на триумф Цезаря я, однако, отправился.
Посмотрим, посмотрим, что такое за Цезарь?
Ничего особенного.
Маленький, головастый.
Зато торжество! Торжество!
Боги бессмертные!
Подумаешь, отечество спас!
Какая-то галльская война! Неизвестно где! Неизвестно зачем!
С какими-то варварами! Дикарями!
Имел разговор с Вителлием. Мы пошли вместе.
— Награбил, я думаю, там, в Галлии-то?!
— Да, уж не без этого!
Легионы! Значки! Золотой венок! За колесницей вели пленных в цепях, военачальников с ярмом на шее, как волов.
Военачальники! Купил небось где-нибудь на базаре рабов. Нарядили военачальниками и водят!
— Ну, — Вителлий говорит, — какие же рабы! Посмотри, какие взгляды исподлобья. Страдают! Гордые и полные ненависти!
Я считал Вителлия умнее.
— Да если рабу пятьсот хороших палок закатить, — будет он на тебя с ненавистью смотреть! За-страдаешь! Как бить! Можно так исполосовать, — какие угодно взгляды, такие и будет делать! Взлупил хорошенько: «Смотри гордо! А то еще получишь!» С такой гордостью смотреть будет — одна прелесть. Спина-то своя!
Вителлий очень прост. Но меня-то этими штуками не так скоро подденешь.
— Галлия! Далеко Галлия! Здесь-то можно рассказывать что угодно. «Такие победы одержал, такие!» Мы в Галлии не были. Проверить не можем!
— Положим… — Вителлий говорит. — Но все-таки победы, донесения…
— Донести что угодно можно! Своя рука пишет! Да и по донесениям видно, хвастунишка! И больше ничего! Ну, что это за донесение? «Пришел, увидел, победил». Разве это донесение? Ты напиши обстоятельно, — как, когда кого, каким способом. Это я понимаю! Это донесение! А этак-то: «Пришел, увидел, победил»… Это и я написать сумею. Никогда и военачальником не был, а напишу. Только верь мне… Дивлюсь я на вас, граждане! Приедет человек неведомо откуда, расскажет сам про себя неведомо что, — а вы сейчас в ноги!
Эх, вы… распубликанцы!.. Удивительное дело, и как только этот Рим морочат! Всякий проходимец, — хочет и морочит! Там где-то, из-за чего-то римскую же кровь льют, награбят, наживутся, приедут сюда, наскажут, наврут, — им же триумф! Полубог!.. Не глядел бы!
Вителлий свое:
— Ну, все-таки, знаешь… Кай Юлий… Цезарь…
— Ну, что такое Цезарь? Ну, скажи мне: что такое Цезарь?..
— Сенат постановил…