За столом канцелярии смотритель и доктор.
— Бродяга Иван Непомнящий!
К столу подходит вот этот самый молодой человек с беспокойными глазами, полураздетый.
Глаза бегают вокруг, с предмета на предмет, и кажется, уж тащат со стола чернильницу.
— Подвергался телесным наказаниям?
— Никак нет, ваше выскобродие!
— Карпов, потри.
Надзиратель Карпов берет суконку и трет Непомнящему спину.
— Пробовал! — усмехается надзиратель. Мы глядим.
На покрасневшей спине вдоль, поперек, крест-накрест белые полоски, — следы «заданных» розог.
— Обывалый. Иди, ложись!
Я зажмуриваю глаза. Противный, ужасный свист розги, рассекающей воздух.
— Позвольте вас…
Молодой человек с беспокойными глазами шел на меня с моим знакомым.
Он улыбался мне.
Узнал?
Я готов был кинуться к нему, схватить его за руку.
— Удалось? Бежали? Освободились из того ада? Поздравляю! Как я счастлив видеть вас здесь, среди жизни! Ведь это воскресение! Настоящее воскресение из мертвых!
Но мой знакомый успел отрекомендовать:
— Позвольте вас познакомить. Г. Каталажкин, известный предприниматель!
Какие, однако, бывают сходства!
А он стоял передо мной, улыбающийся!!
Сквозь карман считал взглядом деньги в моем бумажнике, шарил мелочь в моем кошельке. Посмотрел (так мне показалось), который час на моих часах.
И улыбнулся еще раз. успокоительно.
Словно хотел сказать:
— Немного! Но не трону!
Обрадованный, я спросил почти с умилением:
— Устраиваете большое предприятие?
Он отвечал голосом, полным достоинства и снисходительности:
— Рудное дело и устройство подъездного пути. Кончаю с группой из французских и бельгийских капиталистов.
— Миллионное дело?
— Тридцать четыре.
Он сказал это удивительно просто. Почти до очаровательности.
III
Исключительная страна
Возле биржи, в одном из шикарнейших ресторанов, где есть солидный и деловой люд, в кабинете сидела за завтраком «группа» капиталистов.
Французы и бельгийцы.
С биржи, — как это всегда бывает на парижской бирже, — неслись шум. гам, крики. — казалось, вопли. Словно там действительно грабили, душили, резали, снимали рубаху друг с друга.
За завтраком, под такой странный аккомпанемент, было оживленно.
Французы и бельгийцы жрали.
Жрали устрицы, жрали столовыми ложками зернистую икру, — нынче зернистую икру столовыми ложками только и жрут, что в Париже, — жрали филейчики соли в белом вине с креветками, с шампиньонами, трюфелями, жрали истекающий кровью шатобриан с дутым, розовым, пухлым картофелем, сыры, землянику.
— Позволите соуса беарнез?
— Хорошо ли это для желудка?
— Превосходно.
— Здесь хорошо едят!
— Каждый день здесь завтракаю. Желудок работает идеально.
— Красного вина для желудка.
— Благодарю. Я белого. Это прочищает.
— Земляники! Ускоряет пищеварение.
— Рокфору?
— Боюсь, тяжело. Для моего желудка бри.
Они жрали, словно протапливали машины.
И на этот жирный, гладкий, лоснящийся народ жутко было смотреть.
Все равно что в паровозном депо ходить мимо паровозов.
Казалось, вот сейчас эти огромные машины протопятся, разведут пары, свистнут, наедут — и останется от тебя один дрызг.
Было в них что-то угрожающее.
Даже глаза горели, как ночью фонари на курьерском паровозе.
Г. Каталажкин сидел среди них веселый, радостный. возбужденный.
Он сыпал ответами во все стороны.
На него глядели со всех сторон пристально, в упор, в него впивались глазами.
Другой бы сдох под такими взглядами.
Во всяком пристальном взгляде читалось:
— Жулик ты или не жулик? Скажи по совести!
А он вертелся на месте, радостно поворачивался к тому, кто его спрашивал, весело улыбался и, не успевали задать вопрос, посылал ответ.
Так посланный с поручением лихой охотник-казак, вырвавшись за линию, крутится и вьется на быстром скакуне под выстрелами неприятельских батарей.
Его заметили, по нем целят: направо, налево с визгом шлепаются гранаты.
А он, пьяный от своей удали, гарцует, крутится, дразнит.
И седой есаул издали, глядя в бинокль на удальца, и любуется им и бранит, приговаривая при каждой шлепнувшейся гранате:
— Ах, подлец!.. Вот подлец!..
Г. Каталажкин сыпал ответами.
И все выходило у него просто, как палец, ясно, как день.
— Земля? Чья земля? Конечно, не моя, mon cher monsieur.
Он разражался хохотом, всех заражавшим.
— Земля разных владельцев. Частных лиц. городов… Как достать? А принудительное отчуждение?!
И снова разражался всех заражавшим хохотом.
— Почем сдадут крестьяне руду? По скольку хотите! Поскольку вы хо-ти-те! Что хотите, то дадите!
— Как? У них есть «мир». Община! Коммуна! Ха-ха-ха!
Он снова гремел хохотом, так странно сливавшимся с криками, воплями, доносившимися с биржи.
— Два ведра водки, — пишут приговор, какой хотите!
И он восторженно, почти вдохновенно воскликнул:
— Вот куда вы идете, messieurs!!!
И мне казалось, что я не в 1897 году сижу и не в Париже. Что теперь 862 год.
И что кругом не группа французских и бельгийских капиталистов, а сидят варяжские князья.
И перед ними куражится бойкий выпивший новгородец-посол. И похохатывает:
— Земля-с велика-с ж, обильна-с, а порядку в ней нету-с! Хе-хе!
И бьет об пол шапкой:
— Приходите и володейте! Одно слово!
Но как ни пьян, — добавляет:
— Только, ваше высокоблагородие…
Я уверен, что русский человек тогда и изобрел:
— Ваше высокоблагородие!
Как же иначе было звать начальство?
— Только, ваше высокоблагородие, меня при сем не забудьте. Будьте настолько милостивые!
Подали кофе и ликеры. И только тогда кто-то капиталистов вспомнил спросить:
— А законы?
— Законы?!
Лицо г. Каталажкина сделалось даже сверхъестественно нагло. Как ни капитальны были люди, сидевшие за столом, но г. Каталажкин обвел их прямо бесстыдно удивленным взглядом. Словно хотел воскликнуть:
— Ну и к дуракам же я попал!
— Законы! — удрученно и со вздохом повторил капиталист.
— Законы?
Г. Каталажкин прищурился.
— Вы, monsieur, меня видите?
— Вижу! — с удивлением отвечал капиталист.
— Ну, так вот!
Г. Каталажкин помолчал секунду и докончил просто и спокойно:
— Ни разу в жизни по закону не поступил и ни разу в жизни со мной по закону поступлено не было!
Все не захохотали, а загрохотали. А мне вдруг опять вспомнилась Онорская тюрьма…
Надзиратель Карпов потер бродяге Непомнящему суконкой спину:
— «Пробовал!..»
Г. Каталажкин снисходительно посмотрел на капиталиста, сомневавшегося насчет законов.
Впрочем, и тот теперь имел вид сконфуженный:
— Ловко ли? При русском человеке такой разговор завел?
И только так, для очистки совести, пробурчал: