Так что в конце концов явился со сконфуженным видом хозяин ресторана:
— Извините, messieurs, я, конечно, понимаю вашу радость. Но в соседних кабинетах пугаются!
Мы выходили с этого пиршества с г. Каталажкиным вместе. Он имел вид упоенный, но утомленный. И сказал только:
— Видели?
Я почти с ужасом каким-то, сам не знаю почему, воскликнул:
— Видел. Слышал. В изумлении. Не знаю, как даже вас вознаградить. Разве только откровенностью. Послушайте, Каталажкин! Ведь вы врали?!
Г. Каталажкин посмотрел на меня прямо и ясно:
— Врал.
Он полюбовался, кажется, моим изумлением и повторил так же просто, так же спокойно, так же ясно:
— Врал. Но вы думаете, на другое они пойдут?
И вдруг с каким-то неожиданным порывом он воскликнул, чуть не заскрежетав зубами:
— Они бы всю Русь, и с потрохами, с потрохами, что в земле, слопали. Да врут! Врут! Сначала я их проглочу и выплюну!
Он успокоился и кончил с гордостью, ударив себя в грудь:
— Потому что я патриот!
Не знаю почему, но в эту минуту мне снова вдруг неудержимо захотелось его спросить:
— Скажите, не видал ли я вас в Онорской тюрьме?
IV
Подозрительная личность
Со времени завтрака, за которым г. Каталажкин продавал свое отечество, прошло несколько дней.
Однажды утром ко мне явился мой приятель, южанин-помещик Петр Семенович Тюбейников.
Бледный, расстроенный, убитый.
Тюбейников был тоже «предприниматель».
Но земля, которую он собирался эксплуатировать, принадлежала ему. Обстоятельство не только странное, но даже невероятное!
В его земле, действительно, нашлась какая-то руда. В те времена тоже редкость!
Тюбейников попробовал было заинтересовать российских капиталистов, — ничего не вышло. Плюнул и махнул в Париж.
— Звать иноплеменников.
Мы встречались в Париже несколько раз. Тюбейников ходил весело, потирал руки:
— На мази! Идет! Устраивается!
И вдруг явился с помутившимся взглядом, убитый, уничтоженный, Человека всего перевернуло.
— Что с тобой? Нездоров?
Тюбейников взглянул со скорбью и отчаянием:
— Все погибло! Все вдребезги! Ничего нет! Убит и ошельмован!
— Ну, уж и ошельмован? Кем? Как? За что?
Тюбейников развел руками:
— За что, — не знаю. Но ошельмован. Оно, положим, махну я к себе в губернию, — мне на всех этих поганцев французишек плевать! Смешно даже будет вспомнить!.. Эх, деревня!
У Тюбейникова чуть не слезы навернулись на глазах:
— Усадьба у меня на горке. Глянешь, — и перед глазами степь. Как море степь! С горизонтом сливается степь! Всю Европу бы твою подлую в этой степи утопил. Приди только! Теперь вся степь цветет, и по ней зигзагами, вавилонами, выкрутасами блестит и сверкает на солнце река. Пахнет со степи ветром, — опьянеешь. Теплом и цветами. Э-эх!
Тюбейников уронил голову на руки.
— А ты иноземцев, брат, на эту степь зовешь!
— Гнусно! Гнусно, брат! — завыл Тюбейников. — Представить не можешь, как гнусно! Расхваливаешь им наши места, словно родную сестру или жену с кем устраиваешь. Тфу! Ровно говоришь: «Жена у меня, знаете, очень красива и сложения, знаете, изумительного. Не угодно ли поухаживать»? Тфу! Тфу! За это, может, мне и наказание, ошельмовали! Ошельмовали вконец! Известно, мне потом плевать на них, но теперь бы хоть в морду дать… Все бы легче!
— Ну, морда-то, брат, в Вержболове осталась. С Эйдкунена уж лицо пошло.
— Да и кому рыло бить — неизвестно.
— Дело-то в чем? Дело?
Тюбейников вздохнул:
— Дело в том, что надо неизвестно за что оплеванным к себе ехать. Ты мое это самое «предприятие» — будь оно трижды проклято! — знаешь. Нашлась руда. Нынче все на руде помешаны. «Миллионы в земле!» Произвел изыскание. Дело действительно богатейшее. У меня, брат, все как должно, без обмана. Сам влетать не хочу и других втравливать. Переговорил с крестьянами. Согласны и свои земли пустить. Доверенность мне дали. Махнул в столицы. Капиталистов заинтересовывать. Приехал к одному. Человек молодой, отзывчивый. Кембриджский университет, что ли, там, кончил. В разных обществах такие речи о русской самодеятельности произносит, — страсть. Журналы философские субсидирует. Выслушал.
— Тэк-с! — говорит. — Только вы не туды-с! Нам тятенька мануфактурное дело оставили. Дело природное-с наше. Оно нас и кормит. А окромя своего природного дела, я только философию и признаю-с!
— Этакая животина! Кембриджский университет кончил, а «окромя» говорит. Да еще с хвастовством каким-то:
— Вот, мол, как у нас. Купцы природные, хоша и в английском университете баловались! Ежели бы, — говорит, — вы, например, философский журнал для разработки учения господина Ницше, али газету с истинно российским направлением — чтобы, значит, всяческая поддержка российской промышленности, — тогда мы согласны заинтересоваться. А руда. Что-с руда!
— Да ведь, говорю, российская самодеятельность!
— Российская, — отвечает, — самодеятельность ни от чего другого, как единственно от таможенных пошлин, расцвесть может. Обложите пошлиной иностранный товар, и всякая самодеятельность процветет! Мы о самодеятельности больше с этой самой точки! Потому у нас мануфактурное дело. От иностранной конкуренции потерять может!
Плюнул и поехал к старику одному. Просвещенный такой старик, меценат. Выслушал меня внимательно, одобрил:
— Это ты, — говорит, — действительно, верно! А только вот что я тебе скажу: изо всех, брат, залежей, какие только есть на свете, — самые верные — это залежи процентных бумаг. Ежели в несгораемых шкапах! Чудесно! Лежит, — а на ней сам собой купон растет. Умилительно! Чисто на цветочном кусту почка. Зреет и наливается. А поспел — срежь. Вот это, брат, руда!
Плюнул и в Петербург махнул. Там меня и обучили:
— По вашему делу надо ехать в Париж. Обратитесь к капиталисту такому-то. Он живо вам группу составит.
Приезжаю. Отправился к капиталисту. Приказали через неделю, во вторник, в 8 часов 12 минут утра прийти. Чисто Наполеон! Тфу!
Секретарь говорит:
— Только не опаздывайте. А то вы, русские, всегда с опозданием являетесь. Со временем, messieurs, распоряжаться не умеете. Словно у вас, у русских, 48 часов в сутки.
Пришел через неделю, в 8 часов 11 минут. Через минуту выходит «сам», патрон. Толстая такая скотина. Кивнул, руки не подал, сесть не пригласил.
— Изложите, — говорит, — вкратце. — А то вы, русские, рассказывать не умеете, от Адама начинаете.
Тфу! Изложил. Услыхал «руда», стал внимательнее.
— Документы, — спрашивает, — есть? Пояснительная записка?
— Вот!
— Оставьте. Ответ на дом получите. Да только не забудьте адрес приложить. Не русский-с, не русский-с, а парижский, здешний! Где остановились, а то вы, русские…
До того он, брат, меня этим «вы, русские» допек, что я даже конфузиться начал. Словно какое преступление. Тфу!
— А то, — говорит, — вы, русские, даже в письмах адрес свой написать забываете. Куда вам. русским, отвечать, даже не знаешь.
Кивнул и повернулся.
Пошел я домой. Только не прошло трех дней — записка. От секретаря:
«Monsieur вас будет ожидать завтра, такого-то числа, в 7 часов 18 минут утра. Примите уверение»…
Явился, брат, в 7 часов 15 минут. Через три минуты выходит. Улыбка до ушей и прямо мою руку в обе руки схватил. Схватил и не выпускает. Руки такие мягкие, но цепкие. Видимо, что бы в руки ни взял, выпустить не любит. Держит, жмет и греет. А в глаза, как влюбленный, смотрит и зубы оскалил: