Пребывание в доме отдыха на Каменном острове затягивалось. По воспоминаниям Натальи Власьевны, Ольга Миткевич «добивалась получения новой путевки, чтобы не брать его совсем домой, а сразу переселить еще куда-нибудь. Она ходила к Горькому, Ольденбургу, роняла бриллиантовые слезы из своих фиалковых глаз, говорила о чувствах. Ее партнер Юрьевский в это время потихонечку вывозил из квартиры картины и бронзу, ковры и библиотеку.
Наконец, долгожданная путевка в Левашово была получена. Дом отдыха ЦЕКУБУ там расположен в нескольких километрах от станции, и отдыхающие уведомляли о своем приезде телеграммой, после чего за ними посылали лошадь. Юрьевский деловито составил текст телеграммы, положил в свой портфель и сказал, что все в порядке. Власа Михайловича проводили на вокзал, и он сел в дачный поезд. В Левашове лошади не оказалось. Прождал часа два, возвращаться в Петроград не хотелось. Погода портилась, собиралась гроза; приближался вечер. Влас Михайлович решил идти пешком. Что он там делал весь вечер и ночь, в лесу, в незнакомой местности, под разразившейся грозой и ливнем — неизвестно.
Конец петроградского лета холоден и неприветлив… Как Влас шел под мелкими соснами, спотыкаясь о корни, падал в ямы и канавы, потерял чемодан, пальто, шляпу, изорвал костюм, вывалялся в грязи — ничего неизвестно. На рассвете какой-то крестьянин ехал в направлении дома отдыха. Из канавы вылез к нему страшный человек, большой, задыхающийся, с пылающим лицом, похожий на лешего или пьяного нищего, и сказал не вполне внятно:
— В дом отдыха довези меня.
Он лег на телегу и трясся по ухабистому проселку в дом отдыха. Если бы Влас подъехал к этому красивому старинному зданию с парадного хода, на своей элегантной „Испане-Суизе“, его наверное встретили бы гостеприимно. Но здесь его доставили куда-то к кладовым или кухне. Час был ранний, и судьбой его распорядился даже не врач, а не то завхоз, не то кладовщик.
— Вот тут какого-то на дороге подобрали, весь в жару, грязный, даже фамилие свое толком назвать не может, — сказал кто-то из рабочих.
— Отправь на станцию с хлебной повозкой, пусть сдадут в эвакопункт. Много их тут шляется…
Власа водрузили опять на повозку и по той же дороге мук и тряски отвезли обратно. Там его водворили в один из ранних проходящих поездов, а на Петроградском вокзале сдали на эвакопункт. Температура у безымянного нищего была сорок. Он бредил. Говорил, что ему шестнадцать лет, что раньше он был балериной и танцевал под музыку восточных сказок танцы баядерок. Какой-то дежурный фельдшер на этом основании определил, что, по всей вероятности, это пьяница, допившийся до белой горячки, и лучше всего отправить его в нервно-психиатрическую больницу.
Так попал Влас в клинику профессора Осипова. Здесь, в тепле, он, видимо, отогрелся, пришел в себя, и сознание, к его несчастью, вернулось к нему.
Позовите ко мне профессора, — потребовал он.
Какие-то такие убедительные ноты прозвучали в голосе этого, потерявшего всякое подобие человека, существа, что за профессором пошли. С высоты своего ученого величия глянул профессор на больного и спросил:
— Что нужно, голубчик?
— Не тот профессор! — рассердился Влас. — Мне Бехтерев профессор нужен.
— Э-э, да ты, видать, птичка бывалая, не в одном уже заведении побывал…
— Я — Влас Дорошевич, редактор „Русского Слова“, — заявил он четко.
У Бехтерева Дорошевич не лечился, но тот был его хорошим знакомым по Петрограду, они часто встречались и во многих знакомых домах и за границей. Он бы сразу узнал Дорошевича и устроил его судьбу. Но, конечно, никогда никто из профессоров не станет звать к себе коллегу, этому претит вся закоснелая медицинская этика.
Осипов только рассердился.
— Хватит с тебя и здешних профессоров. А что касается Дорошевича, то он умер, сам я о нем некролог читал, а в припадке делириум тременс называют себя и Львами Толстыми.
Не привыкший к такому тону разговора и обращению, Влас стал требовать, „буйствовать“, как записано в истории болезни, и на него надели смирительную рубашку. Он бился и вырывался из этих отвратительных пут, пока одна половина туловища не была охвачена параличом. Впрочем, паралич был легкий. Когда я нашла его, движения стали уже восстанавливаться».