-- К чему он приходит? -- Пусть поскользнется на улице и сломает себе ногу... обе ноги...
Я увидел, что большой волосатый палец остановился, слегка согнулся, и желтый, низко обрезанный ноготь как будто не был уж таким крепким.
-- Может быть он умер? -- испугался я и быстро взглянул на учителя. Я встретил его удивленный, слегка встревоженный взгляд:
-- Что с тобою? Что ты там шепчешь? -- спросил он.
Мне стало жгуче-стыдно. "Он тоже был маленьким!" -- сквозь внутренние иглистые слезы подумал я с жестоким укором себе. Задачу я быстро сообразил и решил.
...Зимою был день рождения учителя. В этот день мы не занимались, а читали "Сорочинскую ярмарку" Гоголя. Кажется, это первая книга, которую я прочел. Помню глянцевитую бумагу, шрифт, иллюстрации и на желтенькой обложке портрет Гоголя...
Вижу сейчас себя, сидящего на стуле, мои ноги не доходят до земли, вижу учителя и боковым зрением -- потому что нагнулся над книгой -- окно с двойным переплетом рам. Ничего не случилось, никакого потрясения, в чем обычно нуждается память для того, чтобы закрепить момент. Но теперь, когда задумаюсь, мне представляется, что я как бы нагнулся над мальчуганом -- над самим собою, каким был двадцать лет назад -- и из-за его плеча могу читать крупный милый шрифт на глянцевитой бумаге. Так, мы втроем в комнате: учитель и два я, разделенные двадцатилетним промежутком. Сидят они там уже долго, долго и никогда не умрут -- хотя в этой комнате давно живут другие, потолок опустился, все в ней старо, хмуро. А я -- третий, здесь сидящий, медленно пропускаю перед собою эту картину, и, как на экране кинематографа, она тихо уплывает. Те двое -- призраки моего "я" остаются там, окутанные туманом, но неподвижные. А я, здешний, теперешний, медленно состарюсь и исчезну. Только прошедшее реально...
После чтения учитель сказал матери, что пригласил меня к себе. Это случилось впервые. До сих пор я ни разу не подумал о том, как и где он живет, и эта мысль тихим укором ударила меня против сердца. Только сравнительно недавно оставили меня эти тихие удары совести, укоры в том, что я не задумывался над жизнью того или другого. Иногда я горько говорю себе: "Все равно. Мне уж не отмыться"... Но я знаю один из путей спасения: это -- думать над существованием других людей, мысленно с ними жить, мысленно сопровождать их в мелочах, издали входить с ними в комнаты, садиться за их стол... Я это знаю совсем твердо и молчу.
Учитель жил на кузнице, за рекой. Тогда эта река казалась мне мощной н значительной. Теперь она грязная, узенькая, фабрики отводят в нее свои отбросы. У кузнеца рядом сдавалась комната, и там жил мой учитель. Вероятно, тут было нечто идейное, потому что в городе, конечно, могло бы найтись более удобное помещение, чем то, которое находилось рядом с беспокойной грохочущей кузницей. В узенькой с дощатыми стенами комнате стояла низкая железная, в середине прогибавшаяся кровать. Я тотчас решил впоследствии поселиться непременно в такой же именно комнате. И странно: тут же внутренне -- осудил моего учителя; я слил себя будущего с ним теперешним и, став со стороны, презирал его ( = себя) за то, что стены комнаты были дощатые, а не оклеенные обоями.
Отдаленно, краешком сердца я ждал угощения: конфет, пирожных, но стол был гол, прибран, на нем горкой лежали безотрадные книги. Этот голый стол и безотрадные книги, которые все надо было прочесть, исключали праздник, как суетный грех; при них все дни недели были одинаковы, без надежды на завтрашнее воскресение. Я почувствовал себя виноватым перед учителем.
Вошел старый кузнец с седой длинной бородой, темной с боков; брюки его были в складках, длиннее ног, и низко накрывали сапоги. Я видал его раньше. Он принес два яйца и черный хлеб с солью.
-- Вот так угощение! -- горестно испытывая свою злость, заставил я себя подумать.
Яйца были сварены всмятку, меня от них почти тошнило. К моему удивлению, старый кузнец сел вместе с нами за стол. Я обиделся. Я подумал, что должен сию минуту встать, уйти, сказать что-нибудь резкое, чтобы он не забывался. Но у меня не хватило мужества, я промолчал. Хвастаясь потом своим посещением кузницы, я не признавался, что кузнец сидел со мною за одним столом. Я упрекал себя в том, что уронил честь нашей семьи и этот случай отложил в свою "копилку обид".
* * *
Приближалась весна. С сосулек у крыш срывались капли и, упав на обсохший тротуар, раздавливались на смерть, оставив черное, звездчатое пятно, которое медленно замерзало в тени. Однажды -- солнца вовсе не было -- к нашему каштановому дереву, которое поразительно похудело без листьев, как толстяк после болезни, вдруг налетело несколько сотен воробьев. Они были в необыкновенном волнении, прыгали на ветвях, свистели, чирикали и кричали так, словно случилось нечто необыкновенное. Я услышал их сквозь двойные рамы, выбежал без пальто и шапки и поверил, что случилось нечто необыкновенное. Мать больно ущемила меня за ухо. Оно горело до вечера, и, засыпая, мне казалось, что еще слышу сумасшедший крик воробьев на похудевшем каштане. Как будто мне что-то обещали.