Действительно, ставни Юрий прикрыл раньше обычного. Мы окончательно уверились, что это беглый каторжник.
Он бежал; на руках повыше кисти фиолетовые следы кандалов, вроде браслетов, и сбрита половина головы и бороды. Он носит черную барашковую шапку, надвинутую на самые брови, и его крылатка застегнута до верху.
-- Он может притвориться, что у него зубы болят -- даю я совет.
-- Как? -- спрашивает Юрий, глядя выпученными глазами на Олю.
-- Обвязать белым платком щеку там, где сбрита борода.
-- Нельзя -- отвечает Оле Юрий: -- а если его спросят, у какого зубного врача он лечится? Не сможет указать.
-- У него выжжено на лбу каленым железом -- вдруг говорит Оля, волнуясь.
Про каленое железо я совсем забыл, Юрий тоже. Мы смотрим выпученными глазами на Олю. Нам обоим досадно, что об этом вспомнила она, а не мы.
От мысли об этом ударе по лбу раскаленной печатью у меня тихо начинают ныть грудобрюшная преграда и ноги выше колен; и хочется есть.
Как всегда при мысли о физическом насилии, слепо, смело причиненном другому -- я кончиком сердца испытываю довольство и желание сделать то же,
-- Буква "К" -- тихо говорю я.
-- Почему? Да: Каторжник -- соглашается тоже тихо Юрий,
-- И Каторжник и Краснянский, -- совпадает.
-- Не всегда -- для чего-то авторитетно замечает Юрий.
-- А я собираю коллекцию жуков и буду знаменитым -- думаю я жестко и упрямо, нет, не думаю, а покрываю насильно этой мыслью все другие.
Я держу себя так, заранее оборонясь от каторжника. Потому что он меня не любит, презирает, смотрит свысока. Он знает, что я здесь в его отсутствии обокрал его, но против воли должен простить меня. Так как он каторжник, он должен делать вид, что великодушен, добр, и не имеет права быть злым, как бы ему ни хотелось этого. В глубине же души он, конечно, не любит всех нас -- важнюка.
Оля надевает белый передничек, как будто праздник. Я посмеиваюсь над ней и уж не могу переменить блузы, хотя только что хотел это сделать.
-- Тем хуже для него -- говорю я упрямо и остаюсь в старой блузе, у которой оторвавшийся наружный карман, вместо того, чтобы пришить, я когда-то приклеил столярным клеем.
Так как каторжник гордый, важный, втайне нам завидующий -- он, конечно, заставит себя ждать и придет поздно, чтобы всех нас помучить. Но вдруг он входит. Он ли? Высокий, с поднятыми плечами и ушедшими под лоб голубыми, очень серьезными глазами. Между широкими плечами и глазами связь; от того, что плечи угловаты, широки, подняты к затылку -- глаза ушли под лоб и строги; это как-то одно... У него светлая, не очень длинная борода, небольшие, негустые светлые волосы, строгие усы. Из-под отворотов черного ватного пальто виден невысокий белый воротник и черный галстук. Он останавливается в дверях и смотрит на нас -- на Юрия и Олю, я в стороне; мы тоже застыли, Оля покраснела; у нее с левой стороны лба спустилась прядь прямых приглаженных волос -- это некрасиво. Мне за нее стыдно перед ним. Я ее осуждаю с ним, и в ту же секунду мое чувство бросается назад, я уж с ней, сестрой, и мысленно даю ему отпор за его (=мою) осудительную мысль о ее некрасивых волосах.
Так мы стоим несколько секунд, отворяется дверь, на пороге гостиной показывается мать.
Она встречает его точно так же, как полтора года назад ночью прощалась с учителем: пожала его руку по-мужски, некрасиво, крепко, оттянув ее вниз. Она молчит и смотрит на него умными, прекрасными серьезными глазами.
Это было так похоже, что я почувствовал неправду, ложь; мне стало больно. Я не обвинял себя, что подсматриваю, но образ матери, который тогда ночью я видел гордым и величественным, тихо отплыл от меня. Я отдалился от нее -- мне было горько. Никогда я ей не скажу об этом, конечно... Мы отталкиваем людей, когда лжем перед собой.
Каторжник снял пальто, они прошли, мы остались.
-- Это он -- сказала Оля, поправляя прядь некрасивых волос.
Она одна не была разочарована. Но Юрий казался совсем озадаченным, маленький Вадим смотрел тупо, мне было остро-горько от мыслей о матери.
-- Потом додумаю -- бросил я и начал смеяться.
-- Вот так каторжник! -- хихикал я: -- каленое железо! Он и не думает вовсе.
Юрий посмотрел на меня; я почувствовал, что он сейчас осудит меня, перейдет на "его" сторону, и поспешил склонить его, не дать ему обдумать. Я стал у двери, держась за ручку так, как сейчас держался каторжник, втянул голову в плечи, нахмурил свои редкие брови и постарался придать лицу угрюмое выражение.
-- Я вставал каждый день в шесть часов утра. Мне было холодно. Я убил пять белых медведей -- басом проговорил я, думая, что подражаю голосу каторжника и исподлобья оглядывая Юрия.