Я уже не интересовался мнением каторжника и любопытно уставился на его большой, розовый, в висках сильно сдавленный лоб: он был чист, ни следа каленаго железа.
-- Что ж, -- сказал каторжник, и я едва успел опустить глаза на несколько сантиметров: -- будет художником.
Мать сделала строгое лицо. Она была "нетая" и не любила, если нас хвалили вслух.
-- Мне про вас рассказывал ваш учитель -- вдруг обратился ко мне каторжник, забывая мои рисунки и этим причиняя мне тонкую боль обиды... Но я уловил "вас" -- мне никто не говорил "вы" -- и раскрыл рот.
-- Он кланяется вам, не забыл вас.
-- Ну... -- сказала мать: -- слышишь?
-- Ваш учитель говорил, что вы способный и добрый мальчик. Он рассказывал, что вы порвали подкладку его пальто.
-- Что? -- изумленно спросила мать.
-- Шапки -- говорю я, давясь и страшно краснея: -- не пальто. Пальто я не трогал.
-- Он очень смеялся, когда говорил мне. Я уж не помню. Ваш учитель хороший и честный человек. Не забывайте его.
Я оставил рисунки и вышел, не простившись, грубо, с сердцем переполненным соленым холодом. У меня изредка бывали такие минуты, и тогда меня не останавливали и не смели наказывать.
Я надел пальто и фуражку.
-- Куда ты? -- спросила изумленно Оля.
Ее слезы уже высохли, Юрия не было в комнате.
Я ушел в глубь двора и спрятался, дожидаясь за каштановым деревом. Отсюда трудно следить, но я уверен в своих зорких глазах. Когда выйдет каторжник, я подойду к нему и скажу:
-- Возьмите меня с собой. Вы мне все расскажете. Я буду ежедневно вставать в шесть часов утра и работать. Буду жить в комнате без обоев и с низкой железной кроватью. Я могу быть очень полезен: буду рисовать и продавать свои рисунки. Могу увеличивать с фотографической карточки, и будет похоже. Да и сколько мне нужно? Мне много не нужно: десять рублей в месяц.
...Здесь холодно. Дует ветер, продирается сквозь ветки. Каждая отдельно и очень скучно рисуется в сером ночном небе. Небо серо уж несколько месяцев -- день и ночь. Особенно утром. Небо серо, и оттого все крыши в нашем городе унылы.
-- Я знаю, кто вы: вы беглый каторжник. Но не бойтесь меня. Я вас не выдам. Пусть мне выжигают на лбу каленым железом, а я буду смеяться над ними, и ничего не скажу.
Для того, чтобы доказать себе свою выносливость и силу характера, я сую в рот свою левую руку и сильно стискиваю мясо зубами.
На дворе тихо... Неужели этот каштан так в темноте и холоде проводит всю ночь? И всю зиму. Я дотрагиваюсь до его суровой, жесткой коры и вдруг представляю себе высокого слепца, который сидит с девочкой у вокзала и просит милостыню.
Я немного забываю боль в левой руке и то, зачем я здесь стою и вижу высокого слепого.
Он сидит у ступенек под большим вокзальным окном; похоже, что там бросили куль, который забыли сдать в багаж. У него темная, длинная, жесткая борода (кора каштана... холодно! поздний вечер!..) и густые нахмуренные брови. Эти брови и тень от них почти закрывают слепые глаза; его слепоты не видят, легко пройти мимо нее, а для него это источник доходов, существования. Чтобы подчеркнуть слепоту и привлечь внимание, он на щеке вокруг глаз провел углем две аляповатые, неумело вычерченные дуги.
Я слышал, как два офицера, садясь в дрожки, засмеялись, увидев это лицо слепого.
-- Неумелое шарлатанство -- сказал один: -- только бы выманить.
-- Грим...
Они уехали.
Но высокий человек с девочкой, которую он обнимает, действительно, слеп.
...Все холоднее. Сколько времени я уж так стою? Может быть, каторжник ушел от нас как-нибудь иначе: например его выпустили через заднее окно в соседский двор.
...Я увижу учителя и их всех. Они мне скажут. Никто не будет голодать, никто не будет умирать с голоду -- говорит Юрий. Значит, и слепой у вокзала тоже. Как странно: я его теперь вспомнил, а оказывается, это именно и нужно было. Следовательно, не я думаю, а кто-то другой думает мною. Это началось с коры каштана... Все не случайно. Все имеет связь.
У меня колотится сердце от сознания глубины этой мысли. Там будет все другое. Я напишу оттуда письмо к матери: "Милая мамочка, дорогая, святая. Рок благословил меня. Не жалей обо мне". Она будет сидеть с поджатыми губами и бледными неупругими щеками. -- Где ваш сын? -- спросят, -- Мой сын? -- она сделает немного театральный жест: -- он...
Звуки. Шаги. Глаза, особенно правый, моментально наливаются слезами не чувства, а простого волнения. Я выхожу из-за ствола каштана, делаю несколько шагов, наклоняюсь, чтобы побежать за каторжником, и -- внезапно останавливаюсь.