Впереди меня из-за сажени дров, сложенной у сарая, появляется какой-то человек и нагоняет каторжника. Это шпион -- мелькает у меня в первое мгновение. Это Юрий -- вижу я во второе.
Как я за каштаном, так он здесь за сложенной саженью ждал Краснянского. Видел ли он, как я вышел? Догадался ли о моем намерении? Так я этого и не выяснил. Он не подозревает, что я, тихо, глубоко ужаленный и в то же время покорный, словно подсмотрел чужую великую тайну, отошел молча... Когда потом он кричал на меня, однажды попортил мои краски, я не возражал, а думал, не поднимая глаз:
-- Я видел. Если бы ты знал, что я видел, то не ругал бы и не портил красок,
...Я поддался назад и глядел, не чувствуя холода. Юрий подходил к каторжнику. Тот живо обернулся и спокойно стоял, засунув руки в карманы. Жуткая мысль, что Краснянский, приняв Юрия за шпиона, может его застрелить, сейчас же исчезла. Я не слышал, о чем они говорили, плохо видел и совершенно не понимаю, каким образом мне все-таки стал известен их разговор.
Юрий подошел и снял шапку. Краснянский спокойно, не очень вежливо ответил.
-- Можно с вами поговорить? -- сказал Юрий.
-- Кто вы? -- спросил каторжник.
Юрий не понял, не расслышал,
-- О разном. О народе, -- ответил он.
-- Кто вы? -- спросил еще раз Краснянский совершенно тем же тоном. Тогда Юрий понял и объяснил. Кажется он даже добавил:
-- ...младший брат показывал вам свои рисунки.
Оба медленно подходили к воротам. Юрий засунул руки в карманы пальто так же, как каторжник. Я увидел в первый раз, что у Юрия уже начинает сгибаться спина, он делается сутуловатым, как, вероятно, тот человек с рыжими усами в отложном воротнике и с черной повязкой. Что-то влечет его вперед, неизбежно, неминуемо, и надо следовать за этим. Пройдет год, два, и меня оно повлечет за собой, вырвет отсюда. Но я моложе, -- радостно думаю -- ощущаю я, -- и в этой тайной радости чувствую, что виноват перед Юрием непоправимо. Они скрылись; на дворе под зимней серой ночью все сделалось по-прежнему молчаливо, обыденно и скучно-грустно. Как будто все предметы говорили: нам холодно, мы ни о чем не думаем и вообще ничего не было, нам просто холодно.
Дома мать и Оля были заняты бельем. Послезавтра большая стирка. Все комнаты, особенно кухня, будут наполнены теплым мыльным воздухом, от которого слегка тошнит, при котором я перестаю верить, что сделаюсь художником. Три дня будет скверный обед.
На меня они не взглянули, разбрасывая грязное белье в кучки; Оля записывала его в книжечку с зеленым кожаным переплетом. Когда мама была девушкой, это был ее альбом.
Вся комната сделалась прежней, обычной, и я принадлежал ей всецело и буду принадлежать -- до тех пор, пока то неизбежное, что уже согнуло спину Юрия и сделало похожим на отца, не увлечет меня с собой... Пришел Юрий. В его серых, слегка выпуклых глазах я ничего не увидел; он не глядел на меня, не был взволнован. Вероятно, у него много таких тайн, и он не хвастает. Мне до боли стало жаль его великой жалостью. Показалось, что я вдруг увидел его будущее.
На потолке в светлом круге над лампой билась душа банкира Зака, ударяясь о темные, для нее острые края тени.
Дальше потянулись обычные, медленно отваливающиеся дни, которые не запоминаешь и счет которых знаешь потому, что в воскресенье надеваешь свежую сорочку.
Укушенная под каштаном левая рука еще болела несколько дней. Далее и эта боль тихо растворилась и исчезла в однообразии серых волн времени.
Обида
Лет до четырнадцати я воевал с жуликами. Употребляю это слово вовсе не в обычном, обидном смысле. Я тогда полагал, что они именно так и назывались: существуют солдаты, пожарные, евреи, мальчики и девочки и -- жулики. Все те мальчики, которые не имели подтяжек и были босы, назывались жуликами. Отличительная черта жуликов состояла также в том, что они не ходили, а бегали. Они были грязны, умели громко свистать, заложив в рот пальцы обеих рук, и никоим образом не могли бы попасть в реальное училище и носить форму. Между тем, мы -- все мы -- никогда не бывали босы, на улицах не свистали и носили форму.
Конечно, это были бедные дети рабочих и ремесленников, сыновья сапожников, ткачей, кровельщиков. Но тогда это не приходило мне в голову. Потому что, если дети рабочих, то ведь должны быть и девочки также: девочек не было, то есть, я тогда не замечал, не видел их. Война моя с жуликами началась незадолго до моего поступления в реальное училище. Вышло так, что виновником этих отношений был я: сам не зная, не сознавая того, что делаю, я вооружил этих мальчиков против себя.