Помню, уже наступал вечер. Я возвращался от моего друга Т. В руках у меня был учебник арифметики и тетрадки: вместе с Т. мы готовились к приемному экзамену.
Около моста я остановился, облокотившись о перила. Посередине маленькой, теперь оранжевой речки плыла черная, как большая запятая, веточка и медленно приближалась к деревянному мосту. Предстояло довольно трудное дело: нацелиться плевком так, чтобы попасть в черную веточку именно в то мгновение, когда она нырнет под мост... Учебник арифметики и тетрадки я положил возле себя на деревянные некрашеные лоснящиеся перила, уже охлажденные низким вечером. Когда шел туда, помню, они были горячи. Я уставил глаза, вытянул губы и от напряжения не замечал, что происходит вокруг. Ветка тихо подплывала... Может быть, к ужину будет редиска -- подумал я.
Рядом я почувствовал чужое: двое мальчиков босых, без подтяжек стояли у перил и смотрели по тому же направлению -- в оранжевую воду. Не разглядев ничего любопытного, они повернулись ко мне. Черный с продранной соломенной шляпой без ленты дотронулся до моих тетрадок.
-- Что это? -- спросил он заинтересованно и дружелюбно.
Я покраснел, заволновался. С незнакомыми я разговаривал, как с примиренным врагом: стыдился, избегал и тайно любил его. Это еще долгое время еще жило во мне.
Второй мальчик с разрезанной, как у зайца, верхней губой тоже придвинулся.
-- Я занимаюсь. Учусь, -- ответил я и потянул сверток к себе.
-- Покажи.
-- Нет, -- почему-то сказал я и увидел, как черная изогнутая ветка нырнула под мост: -- вам нельзя.
-- Почему нам нельзя? -- спросил мальчик с заячьей губой.
-- Я осенью буду держать экзамен в реальное училище.
Оба смотрели на меня внимательно. Первый мальчик, не снимая шляпы, через прореху почесал голову.
-- Вам этого не нужно, -- добавил я серьезно объясняя: -- вы жулики.
Я не понимал, зачем тот, у которого была разрезана губа, сказал уходя:
-- Мы тебе еще покажем.
Мне показалось, что я ослышался. Через полчаса за свежей редиской (я угадал!) я подумал, что хорошо бы устроить себе такую губу и попробовал приладить пальцами -- как выйдет.
Об этом случае я совершенно забыл, а через несколько дней издали увидел на улице моего знакомого в соломенной шляпе. Он нес какое-то ведро и рядом с ним шел веснушчатый мальчик. Я не знал как быть -- поклониться ему или нет и подумал, что лучше всего перейти на другую сторону. Я уже сходил с тротуара, как услышал голос:
-- Вот он самый.
Я приготовился дружелюбно улыбнуться, но в то же мгновение что-то больно ударило меня сзади по шее -- как бы глыба земли упала. Обернувшись, я увидел, что веснушчатый бежит вдоль улицы, быстро разбрасывая коричневые ноги, и исчезает в проходном дворе.
-- Это он меня ударил. Меня! Меня! -- скорбно удивлялся я, стоя посреди улицы, красный, растерянный, огорошенный. Пожилой господин, при встрече с которым я делал вид, что не знаю его, остановился и спросил:
-- Что случилось?
Из табачной лавчонки вышла женщина и тоже остановилась возле. Их соболезнование было как бы подчеркиванием. Я сказал громко:
-- Свиньи.
И ушел, не оглянувшись.
* * *
Странно: я вовсе не удивлялся и не спрашивал себя -- за что ударили? Но был угнетен, раздавлен мыслью, что ударили именно меня -- меня, Власа, будущего художника, меня, у которого мать, братья, который видит такие интересные сны, гуляет по улицам, лежит под деревом в лесу, замирая подслушивает под окном, как у Дорозовых играют на рояле, ждет, ждет чего-то каждый день с утра и каждый вечер. Показалось, что все разом потускнело, стало маленьким; меня оттуда прогнали, вытолкнули, и это видели чужие.
Почему этого не случилось с Т.? -- горестно раздумывал я: -- Т. маленький, шепелявит, боится лошадей, часто не понимает шуток, ему это подходит. Он легче бы это перенес, а я бы рассмеялся... В сущности для него это безразлично, через дня два наверное забыл бы... А я буду помнить долго -- год, два года: это время погибло для меня, я заклейменный... Ах, скорее бы прошел год!
Теперь я должен присоединить эту обиду к прошлым, к прежним и дополнить свою "копилку обид".
Копилка эта помещалась в кухне в жестяной трубе, поперечно соединяющей плиту с печью. Печь эту в кухне никогда не топили, да и неизвестно, для чего ее клали. Жестяная труба шла высоко под потолком, была четырехугольной формы и выкрашена известкой. Посередине ее была устроена вьюшка. Так как печь не топили, до вьюшки этой никто не дотрагивался -- никто, кроме меня. Здесь я устроил свою копилку обид.
Последний раз я отворил вьюшку зимою, тогда обидела мать -- "тихо", потому что бывали и "громкие" обиды, как эта от жулика... У нас были гости, засиделись; по обыкновению, меня послали привести извозчика, а заодно купить на гривенник сушеной малины для Оли: она опять была простужена.