...Вот мы трое идем, и карманы наши набиты чудесными, скользкими свежими, ненужными каштанами. При ходьбе они там глухо перетряхиваются в карманах, о них приятно думать, даже несмотря на холодный ветер.
-- У меня спрятано в верном месте 2600 каштанов -- говорю я и знаю, что они на чердаке, но воображаю их в той потайной комнате, которая между полом чердака и потолком квартиры.
-- Их никто не найдет. Невозможно! -- я смеюсь и вдруг вижу -- чудо! Чудо в пяти шагах от меня, нет -- в четырех, трех, двух -- потому что я все подвигаюсь: веснушчатый мальчик -- он! тот самый! -- медленно и аккуратно перелезает через забор, спрыгивает босыми ногами на землю, поднимает глаза и -- он среди нас! Как мышь в мышеловке!
Теперь я вижу его, гляжу глаза в глаза. Как странно смотреть! Живое лицо, такое, как у меня -- живое -- оно пугается, оно надеется, оно страдает заранее. А вот ноздри -- черные, круглые пятна, тоже живые.
Костя Стахельский живо кладет руку на его плечо и хватает за рукав. Он не знает, что это главный и думает -- один из жуликов, с которыми воюем. Не уйти ему!
Я подхожу ближе, и веснушчатый, подняв углом руку, защищает локтем глаза -- на случай. Глаза жулики всегда спешили защитить прежде всего. Он в моей власти.
Я не хитрю, не играю в великодушие, не заключаю с ним молчаливого договора. Я чувствую, что так нужно, так неизбежно нужно -- словно приказание.
-- Пусть идет -- я говорю негромко своим обычным голосом, но бледный Стахельский опускает руку.
Не отнимая локтя от глаз, не взглянув, веснушчатый бросается бежать тем своим бегом, который я знал хорошо.
Он уже далеко, но Стахельский быстро вынимает из кармана каштан и бросает его вслед жулику.
-- Черт, нет -- произносит он и добавляет, оправдываясь:
-- Потому что холодно в пальцах. Трудно целить.
* * *
Ночь. Я не сплю уже несколько часов. В темноте в колюче-жаркой постели я думаю о том, что произошло в Костельном переулке. Не я думаю -- кто-то другой за меня, больший, чем мой мозг и не нуждающийся в моем теле. Как только настанет день он исчезнет -- знаю... Он думает, и поэтому я не могу уснуть. Я лежу неподвижно, хотя мне очень неудобно, но не шевелюсь, чтобы не разбудить Юрия. В черной, не только ночной, темноте в жестяной трубе лежат обиды, как записки, которые надо сохранять для предъявления.
Уже с вечера я решил, что выпущу все обиды -- громкие и тихие -- уничтожу их, вычеркну из моей жизни. Пусть со мною делают, что хотят: бьют и колют словами, -- я знаю теперь, что меня нельзя, невозможно обидеть. У меня карие печальные глаза, я буду чувствовать боль и не убегу от нее, но обидеть нельзя меня. Надо сейчас же, не дожидаясь утра, пробраться в кухню, тихо придвинуть некрашеный стол, отворить вьюшку и достать коробочку "Бабочка"... Подожду пока пробьет три: пусть прислуга уснет еще крепче.
Я жду. Тот опять начинает думать мною. Он то вспоминает, то загадывает вперед... Я иду по улицам босой, меня гонят, меня бьют, я -- городской сумасшедший; соломенная шляпа без ленты продрана и я, не снимая ее, через прореху могу почесать голову -- мне хорошо так... Просчитаю до сотни. Раз, два, три... Та ночь была другая, совсем иначе сделанная -- зимняя, юная, по середине ее стояли дрожки, отец застрелился в кабинете, я начинал жить... сорок три, сорок четыре...
После трех часов я считаю до пятидесяти и потом тихо покидаю постель. Холодок в ногах от прикосновения к полу запомнился на десятилетия. Тихо иду. Почему доски всех комнат трещат только по ночам, а днем никогда? Воры и дети знают это.
Вот дверь в кухню. Тихо-тихо налегаю на ручку, поднимаю, отворяю... порог, делаю шаг, сразу теплее... Что это?
Голоса. Мужской незнакомый, пониженный голос. Воры! Надо бежать, разбудить мать, Юрия, разбить окно и кричать на улицу... В этих случаях можно бить стекла.
-- Тише -- произносит наша прислуга: -- постой.
Я чувствую, что она прислушивается и стою неподвижно; видеть она меня не может.
Проходит минута, жужжат невидимые мухи.
-- Ничего. Тебе показалось -- говорит прежний мужской голос как-то снизу, как будто мужчина лежит -- да! -- он лежит рядом, вместе с нашей девушкой.
Мне делается невероятно стыдно, я чувствую, как теплая красная волна крови заливает все мое тело. Я замираю перед этой, неведомой, не стыдящейся тайной в сладостном удивлении и жутком омерзении.
Я ухожу, вероятно, неосторожно; слышу сзади себя громкий голос: -- Кто здесь? -- бросаюсь в кровать, укутываюсь одеялом через голову...
В эту ночь при медленном бое наших часов в столовой я впервые понял, что я мужчина, что невидимыми, крепчайшими нитями прикреплен к тайнам жизни, что не росту случайно, а твердо и точно занимаю свое определенное место; и еще понял, что мне предназначена женщина, какая-то женщина, которая допустит меня к себе и будет нагая лежать в одной со мной постели и говорить в темноте уверенно-властным, нестыдящимся голосом.