Этот странный день осенний, ветреный, принесший столько неожиданных переживаний, я запомнил как веху, как поворотный пункт моей жизни: 29 августа 189* года.
Барон
Мне рассказали про Хотсевича, что он бывает там. Я сразу поверил. Именно такое бледное лицо, такие руки, губы и волосы должны быть у тех, кто туда ходит. Хотсевич был старше меня двумя классами, и я не осмеливался его расспрашивать. Однажды он обратился ко мне с каким-то вопросом, и я внутренне принял это за большую, незаслуженную честь; через него я как бы приближался к тому странному, таинственному домику в переулке на окраине, о котором не говорили вслух и в котором жили -- как мне казалось -- гордые и свободные девушки, ничего не боящиеся. В моем воображении как-то спутались белые руки Хотсевича с руками гордых девушек, живущих таинственной, свободной жизнью... Если бы поцеловать эти руки и гибкие пальцы, но так, чтобы об этом даже Хотсевич не знал! Подобные мысли меня сладко мучили. Мне было четырнадцать лет.
Вскоре я убедился, что можно иметь совершенно другие волосы и губы и все-таки быть приобщенным этому. Я вспомнил бывшего вольноопределяющегося З. и стал задумываться о старике Буше. Это был одинокий богатый вдовец; у него служили молодые красивые девушки; они жили в доме его несколько месяцев и потом уходили "несчастные" -- как кругом говорили. Мать иначе не называла его, как "эта гадость". Что именно он делал с девушками, мне не объясняли, но смутно, кончиком сердца, я угадывал все.
Между Бушем, Хотсевичем и З., несмотря на разницу лет и положений, было, как мне чудилось, нечто общее. Я не мог бы ясно указать, в чем оно заключалось, должно быть -- в походке, в манере держать голову, в особенной тени ниже нижних век и в неотсвечивающей коже рук. Фантазируя, я придумал, что в городе есть тайное общество, и Буш его председатель. Днем члены общества делают вид, что незнакомы друг с другом, а вечером все встречаются в таинственном переулке у гордых, красивых девушек. Очень трудно узнать, кто принадлежит к этому обществу: они осторожны и скрытны... Далее становилось неясно: не то я должен образовать другой кружок, имеющий целью разоблачить первый, не то -- самому сделаться членом Бушевского общества. Так или иначе, но я чувствовал, что имею какое-то отношение к ним -- больше, чем это теперь знаю: я -- их, я -- с ними... У меня на лице та же тень ниже нижних век и неотсвечивающая кожа рук... А главное: мои мысли -- эти сладкие, стыдные, волнующие мысли, которые рождались около сердца поздним вечером при потушенной лампе.
Днем они исчезали, оставляя осадок тупой хандры. Днем все было сухо, прочно, честно. Я поднимал брови, когда говорил с матерью или с чужими людьми, чтобы показать, что я тоже трезвый и честный. Они и не подозревали, чем занята моя голова... Против воли я думал о старике Буше, как о существе сильном, смелом, властном, почти как о рыцаре. Я втайне любовался им, но говорил товарищу Т., поднимая брови:
-- Ты слышал? Старик Буш снова прогнал прислугу. Уже пятая.
-- Неужели?
-- Да. Такая гадость! Подлец.
-- На него нужно жаловаться в суд.
-- Да, конечно, нужно.
Я смотрел на товарища и старался угадать: не притворяется ли он так же, как я? Но не видел особенной тени на его щеке ниже глаз.
-- А Хотсевич? -- продолжал я мучительно-интересный разговор.
-- Что Хотсевич?
-- Он тоже. Ты знаешь?
-- Это совсем другое.
-- Почему другое?
От любопытства у меня захватывало дыхание.
-- Разумеется. Он, ведь, там бывает.
-- А старик Буш не бывает?
-- Зачем ему?
Я не понимал, что здесь "другое" и почему. Все вместе мне представлялось одной большой, жуткой, недоступной теперь, но уже ждущей меня тайной.
-- А как ты полагаешь: Хотсевич знаком с Бушем? -- спрашивал я.
-- Знаком? -- удивлялся Т. -- Для чего? Вообще, Хотсевича скоро исключат. Он курит. Ты знаешь, что он курит? Я сам видел.
Но меня не это интересовало. Я убеждался, что Т. "не понимает"; он другой, не из "того" общества. Я чувствовал, что выше его, но чем и как -- не знал.
У Буша была круглая спина, руки он всегда закладывал назад, не смотрел по сторонам и ходил так, как будто собирался упасть вперед. Ниже умных голубых глаз была ясно видна особенная синеватая тень. Он говорил негромким, насмешливым голосом: наверное был председателем!