Вадим. -- С утра ничего нельзя было заметить. Все шло, как всегда. Но после обеда...
Юрий. -- Жара не было?
Вадим. -- Какой жар?
Юрий. -- При простуде бывает жар.
Вадим. -- Но я вовсе не был простужен.
Юрий. -- Не-ет, при простуде всегда жар.
Вадим (смеется). -- Но я был здоров.
Юрий (смеется). -- Конечно, тогда другое дело... Почему же был лже-день?
Вадим. -- Потому что... После обеда я пошел гулять.
Юрий. -- Куда?
Вадим. -- По городу.
Юрий. -- Нет, лучше всего идти к униатскому кресту.
Вадим. -- Я шел по другой стороне Дворянской улицы, мимо церкви.
Юрий. -- Прямая дорога к униатскому кресту. Совсем недалеко, совсем недалеко, (смеется). Хотя опасно (качает головой, будто с кем-то спорит). Не-ет, туда опасно.
Вадим. -- Вдруг сразу большими кусками повалил снег.
Юрий. -- Ну, снег.
Вадим. -- Совершенно неожиданно... Сделалось как будто и светлее, и темнее.
Юрий. -- В котором часу?
Вадим. -- После обеда, в четыре.
Юрий (быстро сообразив, авторитетно). -- Темнее.
Вадим. -- Церковь была странная, и улица, и люди -- все. Тогда я подумал, что все это -- не настоящий день.
Юрий. -- Почему?
Вадим. -- Не знаю. Церковь была другая -- похожая, но все-таки другая. Вообще, я думал, что все это не может быть.
Юрий. -- Снег?
Вадим. --Вся жизнь. Весь город. Этого не может быть. Подумай: если, действительно, огромная, огромная жизнь, вселенная, то как же вот эта маленькая церковь и часовой магазин и улица называется "Дворянской"? Она не должна была иметь никакого названия, тогда, пожалуй, можно поверить.
Юрий (помолчав). -- Это и был лже-день?
Вадим. -- Ложный. Люди одетые, а вдруг под одеждой ничего нет? Неизвестно, есть ли там тело?
Юрий. -- Это уже кто-то сказал.
Вадим. -- Кто?
Юрий. -- Шопенгауэр... Мудрецы также.
Вадим. -- Не знаю. Я сам. Падал снег. Я был тогда уверен, что все неправда, все вот-вот может рассыпаться. Тогда я умру.
Юрий (с сомнением). -- Ну...
Вадим. -- Но самое главное: я встретил отца.
Много лет прошло, но я вижу: в темном небе вырезаны черные силуэты сидящих. Лохмотья на немых ветвях каштана качаются в стороны. Когда они так шевелятся, -- в моей груди ответно ноет счастье. Они давно уже облетели, эти листья с ветвей каштана, но теперь, когда вспоминаю, как они вечером, при подмигивающих зарницах, качались в разные стороны, -- в моей груди ответно ноет счастье.
Юрий. -- To есть? (У него очень небрежный тон. Как будто ему сообщают о вчерашнем незначительном пожаре; вероятно, он поднимает брови и морщит лоб).
Вадим. -- Мне показалось, что это отец. Небольшого роста с короткой шеей, широкие плечи. Он мне не понравился.
Юрий. -- Он тебе не понравился?
(Вадим откашливается, Юрий тоже; я сдерживаюсь; у меня сухо во рту).
Вадим. -- Бог его знает. Может быть, он не умер, а все время где-нибудь скрывался. И вдруг придет.
Юрий (с сомнением). -- Зачем, собственно?
Вадим. -- Так. Разве не может быть? Он шел впереди, а я сзади и думал: что, если это действительно он? Мне не было страшно.
Юрий. -- Спириты иногда...
Вадим. -- Если это был лже-день, то все могло случиться.
Юрий. -- Пожалуй.
Вадим. -- Я повернулся и быстро пошел домой. Мне было весело. Снег падал большими кусками. Они ничего не весили.
Юрий. -- Ну, вряд ли.
Вадим. -- Мне казалось, что если приду домой, то увижу в передней пару галош с буквами "Б. Б.".
Юрий. -- Почему "Б. Б."?
Вадим. -- Как зовут отца: Борис Бликин. Иногда я вижу на расстоянии. Они мне ясно представлялись: полуглубокие, с красной подкладкой, еще мокрые.
Юрий. -- Влас тоже видит на расстоянии.
Вадим. -- Я был уверен, что они стоят в углу у стены. Я пришел домой, но ничего не сказал. Мама шила что-то. Я сел возле, сделал вид, что читаю, но смотрел на нее. У нее были опушены веки. Мне казалось, она притворяется, что шьет, а на самом деле у нее закрыты глаза.
Юрий. -- Зачем?
Вадим. -- Несколько раз я нагибался, чтобы заглянуть снизу, но не мог разобрать.
Юрий. -- Зачем ей было притворяться?
Вадим. -- Быть может, он приходил на одну минуту до меня и ушел. (Пауза). Мне Влас сказал, что я умру.
Юрий. -- Влас талантлив.
Вадим. -- Я знаю, что скоро умру, но не могу сказать как.
Юрий. -- Влас сделается известным художником. Это будет гордость нашей семьи.
Вадим. -- Я уже не доживу до этого.
Когда они ушли, я долго плакал.
Счастье переполняло меня. Я чувствовал сладкую боль в сердце, приторную и великую. Впоследствии, с промежутками в годы, я чувствовал тоже: тупая, зазубренная пила пилила мое сердце.
Это случалось, когда я хоронил друга, терял женщину, у меня родился ребенок. Великая радость и великое страдание одно и то же. Мы различаем их только по тем практическим результатам, какие они приносят. Но я долго этого не понимал. На кладбище, под осенним небом, ожидая, когда из церкви вынесут тело моего друга, я ощущал чистый запах свежераспиленного дерева и видел, как тихо качаются в стороны ослабевшие на черешках осенние листья. Все во мне было светло. Я обвинял себя в бессердечии. Никогда так свободно и отрадно не дышится, как на кладбище, только боишься в этом признаться.