Выбрать главу

Встали мы очень рано -- часа за три до поезда. Я проснулся от странных звуков: Юрия рвало. Я никак не ожидал такого утра и удивленно спросил: -- Ты болен?

-- Нет, пустяки, -- Юрий развел руками, чему-то засмеявшись: -- кажется пора одеваться.

Приходили мысли, что с его отъездом все пойдет по-другому, станет свободнее. Я стыдился этих мыслей, но уже не так, как прежде, когда уезжала тетя Катя: привык.

Я думал о темно-коричневом комоде в столовой; два верхних ящика заняты бельем, и туда запрещалось заглядывать, третий был мой -- для моих "вещей", самый нижний с ключом -- Юрия. Теперь. Юрин ящик освобождается, и его получу я; мой прежний без ключа достанется Вадиму, который до сих пор держал свои "вещи" на нижней полке этажерки, как я несколько лет назад.

Собственно говоря, если соблюдать старшинство, то мой ящик должна была занять Оля. Но у Оли нет "вещей", а есть какие-то гребенки, склянки, ленты; но все это она может держать за перегородкой на столике около умывальника.

Все оделись, зажгли лампу, пробили часы. Ставни в столовой, да и во всем доме, были прикрыты. С сегодняшнего вечера их будет запирать уже не Юрий, а я. Я не буду крючки привязывать веревкой. Нелепо! Кто же к нам ворвется?

Вадим причесал свои мокрые рыжие волосы только спереди, полагая, что сзади их никто не видит. Под ворот форменной блузы был засунут белый крахмальный воротничок. Когда Вадим пойдет в училище, он снимет воротник и спрячет его на дворе, за тяжелой бочкой; возвращаясь обратно, он наденет его снова.

Оля готовила Юрию бутерброды на дорогу. Должно быть, страшно вкусно есть в вагоне эти свежие, маленькие, хрустящие булки.

Деревенская девушка, вероятно, добрая и тоже жаждущая счастья, внесла в столовую кипящий самовар. Сколько их перебывало в нашем доме -- этих девушек! Мать приучила нас не обращать на прислугу никакого внимания. Возможно, что в ней говорило чувство боязни за трех мальчиков, все подраставших. Но прислуга в нашем доме третировалась, как неодушевленный предмет, как низшее существо, которое не должно забываться.

Из-под неплотно приставленной самоварной крышки струйкой стекала сверху кипящая вода. -- "Сейчас ей достанется от матери", -- подумал я о прислуге со смешанным чувством довольства -- что достанется -- и немого сострадания к ней.

Но мать молчала, притворяясь, что не видит. Очевидно, отъезд Юрия в Петербург важнее, чем я думал.

Мы сидели за столом; горела не в пору лампа, не в пору пили горячий чай.

-- У нас много еще времени, -- произнес Юрий таким тоном, как будто до отхода поезда остался месяц, и не было никакой причины рано подниматься.

-- Да, много времени, -- подтвердил я.

Близорукий Вадим, вытянув шею, начал всматриваться в стенные часы. Так он смотрит долго, если его не остановить, и поэтому Оля слегка толкнула его в плечо; она его любила.

-- Нельзя уж и на часы посмотреть, -- меланхолически произнес рыжий Вадим.

-- Нельзя, -- подтвердила, улыбаясь, Оля.

Поднося стакан ко рту, я из-за его круглого горячего края украдкой смотрел на Юрия. Он был немного бледен и теперь походил на мать. Да, когда же у него успели вырасти усы? И мелкие, темные волосики вдоль щек у уха? На том небольшом пространстве, которое теперь занимает тело Юрия, завтра будет воздух, и сквозь него спинка стула, часть обоев и окно будут ясно видны -- вот и все.

Мне хотелось пристальнее рассмотреть лицо брата; я не опускал стакана, и лицу сделалось жарко, потно. Прощай, Юрий!

Время шло очень медленно. С вечера был заказан извозчик; он должен громко постучать в ставни. Его номер -- большая тусклая бляха с колечком -- лежал на белой скатерти. Вдруг раньше, чем ожидали, снаружи раздались глухие, темные требовательные стуки, которых нельзя было ослушаться. Мы вздрогнули, и мать твердо, чуть-чуть театрально произнесла:

-- Пора.

Она вышла в другую комнату и вернулась с небольшим предметом, завернутым в белую папиросную бумагу.

-- Юрий, -- сказала она громко и даже строго: -- вот тебе на память от твоего отца.

Юрий молча опустил глаза; мать взяла его голову обеими руками и поцеловала в лоб.

-- Он выше ее ростом, -- подумал я; у меня были бесшумные слезы в горле.