-- Помните, как он запирал ставни и привязывал крючок? -- громко спросила мать тоже без боли: -- Он вставал ночью, чтобы убедиться, все ли благополучно.
Юрий не вставал ночью, но так казалось матери. Мы сделали вид, что не расслышали.
Заплаканная девушка принесла чай. Она сняла башмаки, чтобы звуком шагов не беспокоить лежащую барыню. Мне стало жгуче жаль всех девушек, которые в продолжение трех десятков лет перебывали в нашем доме. У меня начиналась сильная головная боль. Весь вечер до того, как легли спать, не упоминали о Юрии. Выходило, как будто немного успокоились.
Старуха Лызлова осталась ночевать "на всякий случай". Мне отвели Олину комнату. Кровать была жесткая. За стеной шепотом переговаривались. Я зажег небольшую лампу с голубым треснувшим колпаком; когда-то она казалась мне большой, значительной. Я увидел, что мое детство уже назади, лежит где-то в глубокой долине, и над ним туман. Я быстро уснул. Как будто сквозь правый висок был пропущен длинный стальной прут; если бы он прошел насквозь через левый висок, то все сразу стало бы хорошо. Но прут не выходил, кошмар без видений мучил меня.
Я проснулся. Была ночь, два часа. Я оделся, даже причесал волосы. В столовой у зажженной лампы, в ночной белой кофте, сидела мать. Оба локтя она положила на стол.
-- Влас, -- сказала, а не спросила она, и не повернулась.
-- Да, -- сказал я.
Я сел у печки и, не глядя, все время видел ее. Я думал о Юрии: что он теперь делает? Тикали часы. Мне вспомнилась одна ночь, когда зимою случился пожар, мы оделись и сидели в розовой темноте. Показалось, что тогда было счастье.
Головная боль немного уменьшилась. В горле торчком стояли жесткие слезы. Вдруг вошла Оля. Мы не удивились. Она была в синих выпуклых очках, страшная, бесплодная.
-- Моя дочь, -- сказала мать и посмотрела в мою сторону: -- Ты видишь?
Я видел. Оля заплакала у двери. Платок ее был скомканный, сырой.
Я украдкой глядел на стенные часы, которые отсчитали мне столько минут, месяцев, лет; теперь казалось, что им все равно, они не были против меня... Я переводил взгляд на мать и сестру: видели ли они, что я смотрел на циферблат? Один раз я встретил устремленные на меня темно-синие стекла очков. За ними я не мог рассмотреть глаз.
На кухне завозилась прислуга. Я ждал, что часы пробьют половину третьего, и не знал, как остановить их. В ту минуту, когда они били, вошла старуха Лызлова. Из-под парика у висков виднелись белые редкие волосы. Я заглянул в кухню. У старого покривившегося стола молча сидела наша девушка. В окне были видны зеленые осенние звезды.
-- Я с ума сойду, -- спокойным голосом сказала мать.
Сделалось страшно. Ей никто не ответил, и так продолжалось очень долго: по часам восемь минут.
Вдруг Оля начала говорить. Словно не прошло детство, и длилась та ночь, когда горело за драгунскими казармами, и Юрий ушел, надев мои сапоги.
-- Почему плачут над ним, а не надо мною? Меня тоже убили. Меня давно убили.
-- Кто тебя убил? Перестань, -- отозвалась мать.
-- Никто на меня не обращал внимания. Меня все убили. Разве я живу? Это не жизнь.
-- Перестаньте, Оля, -- попросила Лызлова: -- зачем вы говорите?
Оля заплакала.
-- Я молчу, я никогда не говорю. А теперь, когда хочу высказаться, мне и этого не дают: я скоро ослепну.
Мне отчетливо показалось, что снится: я кого-то ударил кинжалом, он жив, смотрит на меня и ждет. Я не в силах зашить раны и потому всего лучше добить его, освободиться, отделаться от него -- думаешь во сне. Я чувствую, что виноват перед нею, перед Юрием, перед всей семьей; я знаю это твердо.
Старуха Лызлова подошла к матери и обняла ее, как обнимает молодая девушка подругу. Они приблизили свои лица и плакали быстро катящимися слезами. Я не успел вздрогнуть и понять это, как Оля точно так же обняла меня; у виска, где болела голова, я почувствовал холодок от оправы ее синих очков.
-- Мой Бог, -- плача прошептала мать.
-- Мой Бог, -- сказала тихо Оля и поцеловала меня. Я чувствовал, как ее слезы падают на мои волосы. Должно быть, я сам плакал, потому что лучи лампы сделались длинными и колючими, как спицы.
Девушка внесла шипящий самовар. Ей никто не говорил приготовить чай. Из-под неплотно приставленной крышки струйкой стекала сверху кипящая вода.
-- Пусть раскроет ставни, -- сказала мать.
-- Раскрой ставни, -- повторила Оля прислуге.
Девушка вышла; мы услышали глухую возню снаружи. Потом показались в окне звезды; пространство их было резко обрезано; ставни совсем раскрылись, и звезды стали больше. Часы пробили три.
-- Так мы его провожали ночью, когда он уезжал в Петербург, -- сказала недогадливая Оля.