Вдруг слышу радостный голос Вадима.
-- Ай, сколько!
Мне показалось, что он нарочно меня дразнит; я сделал вид, что не слышу, втайне надеясь, что он ошибся, что это пройдет и ягод окажется немного. Но он повторил добрым заговорщичьим шепотом:
-- Иди сюда, Влас. Скорее.
Презрительно хмурясь, я подошел.
-- Они маленькие.
-- Как маленькие? -- обиделся за свои ягоды Вадим: -- Посмотри вот -- почти все бабушки.
"Бабушками" мы звали крупные, очень спелые ярко-красные ягоды, которые легко отрывались от плодоножки, так легко, "что им не было больно". Мы замолчали и стали рвать. Поляна в лесу была облита солнечной дрожью и золотистым жужжанием. Теперь мне кажется, что тихо дрожали, звеня, золотые лучи солнца -- лучи моего детства, уже угасшие... Не было жарко, не было ни одного муравья, ни одного комара в лесу -- они все появились уже после, вместе с колючками у боярышника и шипами у дикой малины. Земля была чистая, пахучая; по ней никто не ходил до меня, -- обрывки бумаги и апельсинные корки тоже появились только пять лет спустя... Так как возле нас росли огромные, покрытые чешуей сосны, небо казалось недосягаемо высоким. Но оно имело какую-то очень близкую связь с нашей поляной, и невозможно было ее представить без этой голубой покрышки с зазубренными клочковатыми краями. Мы осторожно и торопливо ползли в воздухе, дрожащем лесной тишью, и, срывая одну ягоду, уже видели впереди несколько других -- словно неиссякаемый родник бежал, маня вперед, туда, где не было смерти... "Бабушки" росли на одном кустике иногда по восьми вместе и были похожи на маленькие странные бра, полуспрятанные листьями.
Уже весь кувшинчик с отбитым носиком был наполнен, и от него "пахло идеями", как мы говорили. Что будет, если насыпать сюда толченый сахар!.. И мое лукошко было полно, а "руда" еще не была исчерпана.
-- Позовем их, -- предложил Вадим.
Жалко уступать, но все равно девать некуда. Мы стали звать остальных.
-- Ау! Иди-и-ите сюда. Здесь руда-а...
-- Ба-а-бушки-и...
Лицо Вадима было радостно взволновано, он снял фуражку, рыжие волосы торчали космами, и вдоль вспотевшего лба шел розовый шрам.
-- Если бы я пошел чуть-чуть вправо, эту поляну отыскал бы я, а не он, -- обидно шевельнулось у меня.
Пробираясь сквозь кусты, словно выслеживая и настигая опасного врага, приближались другие мальчики, наши товарищи. Впереди был Костя Стахельский, бледный, похожий на девочку. Он понюхал кувшинчик Вадима.
-- Пахнет идеями -- блаженно и деловито сказал он: -- миленький, позволь мне поискать -- обратился он ко мне, сделав очень просящее лицо.
Вадим ответил:
-- Руда моя, а не Власа. Можешь поискать.
-- Руда моя -- сказал я, не возвышая голоса, и почувствовал такое же щемление и ощущение сладкой жути, как в прошлом году, когда украл у Гольца красно-синий карандаш.
Вадим с изумлением посмотрел на меня, видимо еще не понимая.
-- Ведь я нашел -- сказал он.
Стахельский ждал, забыв согнать с лица выражение умиленной и униженной просьбы. Только что очищенный от коры, еще скользкий прут лещины был у него в руке.
Я поднял глаза на Вадима и так же покойно, показывая нарочность своего спокойствия, сказал:
-- Нет, руду открыл я.
Я вообще редко лгал. Но в лесу всегда рождается мысль о преступлении. To есть: те мысли, которые рождаются в лесу, в городе зовутся преступными. Вадим понял, что я хочу ограбить его, ударить, как некогда Каин Авеля. Он почуял во мне Каина и то, что он одинок, меньше ростом, рыж... Так я думаю.
-- Врешь. Ты врешь, -- с презрением крикнул он; глаза его были злы -- глаза кроткого человека.
Я чувствовал, что теряю уважение этого кроткого сердца и тем самым падаю куда-то в неотмывную грязь, но мне было приятно думать, что я сам, сам так захотел и ночью при луне -- выплывет, конечно, луна -- буду презирать и мучить себя, проклинать природу, создавшую меня таким. Подошли другие мальчики и не рвали ягод, испуганно глядя на меня.
-- Он лжец. Видите? Он лжец -- кричал Вадим, обиженный и за свою руду и особенно тем, что на свете может существовать такая чудовищная ложь. И это я понял, но сказал:
-- Я объявляю, что руду все-таки открыл я.
Со злобной силой Вадим ударил меня веткой по ноге: он вырвал прут у Стахельского. Меня словно обожгло. И так же как тогда, когда я бил в темноте молчащего Вадима, я ничего не сказал и отошел, припадая на левую ногу к кустам. Сразу все поняли, что я лгал. Но внезапно я услышал, что Вадим странно смеется или вскрикивает. Поворачивая голову -- в течение крохотной доли секунды -- я успел подумать, что произошло нечто черное.