«Если бы стены этого тюремного ада способны были вскрывать твои мысли, – вновь одернул себя генерал от СМЕРШа, – на „власовской“ виселице появилась бы и тринадцатая петля. Хотя почему ты считаешь, что стены этого ада по имени „Лубянка“, на такое не способны? Когда-нибудь они так заговорят…»
6
Власов до сих пор уверен, что выдала их та же старушенция, которая угощала – богобоязненно вежливая, пергаментная, обладавшая шепеляво-ангельским голоском. Когда Воротова, уже получив корку черствого, как земля черного, хлеба, попросила дать что-нибудь с собой, потому что в лесу ее ждет товарищ, хозяйка внутренне возмутилась, тем не менее гордыню свою библейскую преодолела и прошепелявила:
– Ан, нету ничего боле. Для вас, неведомо откуда пришлых, нету.
Вот тогда-то, в отчаянии, Мария и поразила ее воображение, доверительно сообщив, что возвращения ее на окраине леса ждет не просто какой-то там беглый дезертир-окруженец, а… генерал. Причем самый главный из всех, которые в этих краях сражались.
Старуха поначалу не поверила, но для порядка уважительно поинтересовалась: «Неужто сам?!», при этом ни должности, ни фамилии не назвала. И крестьянской уважительностью этой окончательно подбодрила окруженку, тем более что на печи у старушки аппетитно закипало какое-то варево.
Для верности Мария перекрестилась на почерневший от всего пережитого на этой земле, двумя еловыми веточками обрамленный образ Богоматери.
– Если хотите, вечером, попозже, в гости зайдем, тогда уж сами увидите…
– Зачем в гости?! – всполошилась хозяйка. – Немцы, вон, кругом; считай, отгостили вы свое. Ты-то ему, генералу своему, кем приходишься?
– Да никем, поварихой штабной была.
– Кому врешь? – все так же незло возмутилась хозяйка, расщедриваясь при этом на небольшую подгоревшую лепешку, кусок соленого, давно пожелтевшего сала и полуувядшую луковицу – по военным временам, истинно генеральский завтрак. – Мне, что ли, ведьме старой? Я ведь не спрашиваю, кем служила, а за кого генералу была.
– Да поварихой этой самой и была.
– Так вот, слушай меня, повариха! – неожиданно окрысилась хозяйка. – Тебя я не видела, о генерале твоем слыхом не слыхала. Но скажи ему, что зря его до чина генеральского довели. Любой из наших мужиков деревенских, прошлую войну прошедших, лучше него в лесах этих воевал-командовал бы. Так ему и передай. И собачонкой за ним по лесам не бегай: вдвоем поймают, вдвоем и повесят. Может, наши же, сельские, и в петлю сунут.
– Да уйдем мы, уйдем, – поспешно уложила на лепешку луковицу, сало и сухарную горбушку.
– Приметила тут неподалеку, на пригорке, амбар колхозный? Так вот, троих партейных окруженцев мужики наши, из «самообороны» сельской, уже загнали туда. Со вчерашнего вечера, считай, и загнали. Видать, немцам сдать хотят; как скотину на бойню – сдать, прости господи.
Однако никакого значения словам ее Мария не придала. За месяцы, проведенные в окружении и в лесных блужданиях, она уже привыкла к тому, что опасность и враги всегда рядом. Может быть, поэтому и на подростка, после ее ухода подкатившего ко двору добродетельницы на дребезжащем велосипеде, тоже внимания не обратила.
– Немцев в деревне нет? – спросил генерал, жадно наблюдая, как, усевшись на расстеленную шинель, Мария делит добычу.
– Гарнизона вроде бы нет, наездами бывают. Зато «самооборона» местная лютует, троих бойцов наших под конвой взяли и в амбар заперли. Старуха уходить советует.
– Заметила, как нас теперь все гонят? – мрачно проворчал командарм, набрасываясь на сало и луковицу. – Будто не по своей земле, а по какой-то нами же оккупированной территории ходим, в стремени, да на рыс-сях!
– А что тебя удивляет, генерал? Многие так и считают, что вами, коммунистами, оккупированной, – спокойно ответила Мария, и впервые за все время их блужданий Власов ощутил, как резко и холодно женщина отшатнулась от него – «вами, коммунистами!..» И на «ты» обратилась тоже впервые. До этого всегда старалась «выкать», дабы на людях случайно не проговориться.
– И ты, что ли, тоже так считаешь? – задело генерала.
– Считала бы так, давно бы ушла. Из окружения тоже давно вышла бы. Кстати, о том, как вы здесь воевали – народ плюется, вспоминая. Потому как очень уже бездарно, не в пример немцам. Так прямо в глаза и говорят. Причем не только эта старуха-кормилица, и не только в этом селе.