– Как вы думаете, Советы прорвутся? – издалека спросил Радовский. Прежде чем напиться, хотелось поговорить с этим осторожным каминцем из новоиспечённой Русской дивизии ваффен СС. А вдруг подходящий компаньон?
– Они уже прорвались, – неожиданно ответил Городня.
– И что будет?
– Что будет… – тот усмехнулся. – Вы давно на фронте?
– Давно. – Радовский попытался ответить неопределённостью.
– Мы тут все давно. Но с какого времени конкретно? С сорок второго? С сорок третьего?
– С сорок первого.
– Ну, так и спрашивать незачем.
– Действительно. Но я вас хотел спросить о другом. Вы как собираетесь драпать, когда нас здесь прищучат большевики? У нас грузовики с полными баками. А вы? В лес? В пущу? А вдруг там партизаны?
Унтерштурмфюрер молчал. Взгляд его и без того настороженных глаз, как показалось Радовскому, изменился. Теперь он смотрел куда-то мимо. Словно на допросе.
Нет, подумал Радовский, с этим не выпьешь и не поговоришь по душам. Слишком напряжён. Слишком верит в то, что господин Каминский вкупе с господином Гиммлером и при покровительстве господина Гитлера ещё повернут судьбу войны в пользу добровольцев из 1-й Русской дивизии ваффен СС.
– Для вас места в транспортниках не хватит.
– От «тридцатьчетвёрок» и вам далеко не уйти. – И унтерштурмфюрер холодно улыбнулся. – По шоссе у них очень быстрый ход. Имейте это в виду, господин майор.
А лейтенант-то ничего себе. Палец в рот не клади. Такие и в деле за берёзку не прячутся. Видимо, всё-таки стоит предложить ему составить компанию за бутылочкой «Леро» 1930 года. Надоело пить одному.
Пуститься в неосмотрительную дискуссию на чужой территории с чужими Радовский мог только хорошенько выпив и хотя бы немного узнав своего собеседника. Унтерштурмфюрер Городня оставался загадкой. Э, подумал Радовский разочарованно, да плюнуть и уйти. Посмотреть, как устроились взводы, и накрыть в палатке стол, позвать Гаева. Вот это компания. Но унтерштурмфюрер чем-то незримо притягивал. Что-то от него Радовский хотел услышать. Возможно, что-то из того, что легко бы ему растолковал после третьей-четвёртой рюмки Вадим Зимин. Но где он, его старый боевой товарищ и единственный друг?
– Так о чём вы хотели меня спросить, господин майор?
– Как вы думаете, лейтенант, как нас будут вешать? За шею? Или за ноги?
– А как бы вы хотели, господин майор?
– Моих пожеланий они не учтут, – усмехнулся Радовский и, приложив два пальца к козырьку, повернулся и пошёл из казармы вон.
Канонада рычала, казалось, совсем близко, за лесом. Уже можно было различить отдельные удары разрывов снарядов крупного калибра и тяжелый металлический вой установок залпового огня. Завывание «катюш» – верный признак крупного наступления Советов. Они накопили много боеприпасов и сейчас их не жалеют.
На контрольно-пропускном пункте Радовский оглянулся на аэродром. Немцы перетаскивали к транспортным самолётам какие-то контейнеры и торопливо загружали их на борт. Трое солдат снимали антенну. Возле здания казармы, стоявшего в глубине построек, жгли какие-то бумаги. Солдаты передвигались бегом. И только взвод русских эсэсовцев рубил шаг в прежнем ритме, будто наслаждаясь своей бессмысленной безмятежностью.
Какая месть, думал Радовский. Он пытался всмотреться в весь этот абсурд и уже не надеялся отыскать в нём черты хоть какого-то организованного смысла.
Когда он захлопнул дверцу полуторки, на аэродроме заработали моторы последних самолётов.
Во второй половине дня до роты солдат в гимнастёрках цвета хаки при поддержке двух танков Т-34 и самоходного орудия среднего калибра атаковали посты аэродромной охраны.
Радовский, наблюдая в бинокль за маневром атакующих, послал на аэродром связного с запиской, в которой предлагал унтерштурмфюреру Городне отойти вместе с ними. Но связной не вернулся. Ответа не последовало. Ответ он увидел спустя несколько минут, когда его взводы уже заканчивали погрузку на машины: русские эсэсовцы приняли бой. Как это было смело и глупо! Впрочем, их командир был прав: «За всё теперь настало время мести…»
Глава седьмая
«Тридцатьчетвёрка», подожженная восьмидесятивосьмимиллиметровым снарядом самоходки, горела ярко, как стог сена, в который попала молния. Из всего экипажа спаслись только двое. Их перевязывала старшина Веретеницына, а они, отталкивая её руки и размазывая по лицу слёзы и копоть, вскакивали на четвереньки и выглядывали через бруствер наспех отрытого окопчика на склон, где пылала боевая машина вместе с их товарищами. Снаряд угодил в башню рядом с орудийной маской, проломил броню, и все, кто находился в башне, погибли мгновенно. Рвались боеприпасы, и танк, расседаясь и теряя форму, всё сильнее и основательнее врастал в землю. Горела трава вокруг траков, горела земля. Да и сами траки, казалось, горели, деформированные то ли от внутренних взрывов, то ли от раскалённого воздуха.