У перекрёстка Юл съехал с шоссе и свернул на проселочную дорогу. Неровная, вся в рытвинах, она ползла между редкими деревьями и огромными валунами. Машина подпрыгивала на ухабах, под колёсами чавкала подмёрзшая грязь. Лобовое стекло стало запотевать от его горячего дыхания. Он открыл боковое окно и закурил.
Возле узкого моста через речку, омывающую гранитные камни на берегах, дорога внезапно оборвалась. Юл остановил машину. Вышел и всей грудью вдохнул ледяной воздух. Дальше пошёл пешком по тропе вдоль речки.
Как же он любил эти места!
Древние ледники основательно потрудились - полируя, царапая, выскабливая, выламывая громадные глыбы, они высекли пейзаж неземной красоты. Пахотные земли в этих местах редкость, селения жмутся к крутым берегам рек и озёр да карабкаются повыше, на вершины холмов, убегая от мшистых болот и топей. У этой северной земли нечего было взять, кроме холодной красоты. Но он знал, только здесь можно прикоснуться к священному "темени" Русской равнины, выступающему наружу гранитными и базальтовыми мегалитами, и редкие свои поездки сюда Юл считал едва ли не ритуальными. Среди холмов, каменных развалов и озёр особенно остро чувствовалась власть природы, её мощь, воля. Прекрасные и опасные места.
Было холодно. Юл засунул руки в карманы, натянул шарф на подбородок и шёл, принюхиваясь к запахам, летящим навстречу вместе с ветром, и остановился только у обрыва над рекой.
Он стоял на краю. Осенний ветер пускал мелкую рябь по воде, облизывал бурые камни, торчащие из жёлтого берега, проникал в воронкообразную карстовую полость, пахнущую горечью. Изъеденный водой известняк напоминал сырную голову.
Чуть дальше, на склонах Каменной Кручи - на северных пореже, на южных погуще - рос белый вереск. В этом году он цвёл необычайно долго, до самого октября, призрачным сиянием создавая иллюзию свечения.
Всё это вызывало много толков.
Тропинка шла краю обрыва к верещатнику. Ветер шелестел травой. Юл постоял, прислушиваясь к зову дикого вереска.
Хорошо знакомое, но позабытое чувство тревоги толкнуло в грудь, наполнив нутро холодком и горькими воспоминаниями.
Его часто сюда приводила мать в раннем детстве, в те, почти забытые времена, которые вспоминались теперь сквозь такую же легчайшую дымку, какая висела сейчас на вересковьем. Укладывала его, совсем маленького, прямо в вересковое кружево и шептала, словно заговаривала:
- Смотри мне в глаза!
И он смотрел.
Мама умерла рано. Он дослуживал в армии последние месяцы, когда ему в часть позвонил отец и сообщил, что мать заболела странной болезнью. Полная потеря чувствительности. Сначала пальцы рук и ног, потом голени и руки до локтей.
Отец говорил страшные слова:
- Горе, горе неизлечимое. За грехи наказание...
Но навещать её в больнице не советовал: она, мол, переживает тяжелый период.
Юл из последних сил слушал, прижимая к уху горячую телефонную трубку. А через месяц отец позвонил снова и бесстрастным голосом велел приезжать.
На похоронах, украдкой косясь на потемневшего от горя отца, тётки шептались:
- Ишь, глазищами-то зыркает, проклятый! Жену в могилу свёл, теперь за сына возьмётся. Жалко парня.
Об отце в городе разное шептали: будто бы по доброй воле служит нечистому. Правда ли это, Юл никогда не задумывался. А вот напряжение между отцом и матерью чувствовал. Они никогда не ругались. Но в иные дни могли подолгу стоять напротив друг на друга. Молча. Жуткое зрелище.
После таких безмолвных поединков тёмные отцовские глаза ещё глубже западали в глазницы. А мама лежала, отвернувшись лицом к стене, одинокая и безнадежная, как дикий вереск.
Юл пугался, тряс её за плечо. Она поворачивалась, измождённая и бескровная, шептала:
- Ты, сынок, не бойся. Не страшно это, обойдётся...
Маму похоронили зимой. Юл всматривался в её бледное лицо на белоснежной атласной подушке и всё ждал, что она откроет глаза и скажет:
- Не страшно это... Обойдётся...
В начале мая, когда были соблюдены все горестные и печальные обряды, отец женился на другой. Молодожёны сразу же переехали в деревню к новоиспечённой жене.
Мачеху Юл категорически не принял. Анна была под стать отцу - высокая, холодная, молчаливая. Говорили, красивая. Но он не видел в ней красоты. Не хотел.
На прощанье, улыбаясь острозубой хищной улыбкой, она сказала ему:
- Навещать не приглашаю. Кровь позовёт, сам придёшь.
Юл остался в доме один. Надо было как-то устраиваться. Поступил в районный ОВД рядовым сотрудником.
Поначалу нелегко пришлось. Летом, когда полуденное солнце выжигало все краски до неправдоподобного света, в иные дни уходил в вересковье и подолгу лежал, раскинув руки и глядя в небо.
Пока не нашёл его в Таниных глазах.
И откуда она только взялась? Чудесная девушка! Походка лёгкая. Голос бархатный. Ровная в общении, и вся такая ясная. Настоящая русская натура. Сам себе завидовал.
Когда познакомились, она засмеялась:
- Кто ж тебя именем таким наградил, Юлий?
- Мама. Потому что родился в июле. Так и звала Июлькой. А Юл, это ребята придумали.
- Ох, Юл, Юл, имя-то у тебя солнечное, а сам какой, - смуглый, глаза как тучи грозовые и волосы тёмные.
Он влюбился так, что первую зиму после свадьбы жил как во сне. День от ночи отличался только расцветкой. Открывал глаза и видел то причудливый лунный рисунок на стенах, то голубые сумерки или розоватый рассвет в окне, то белую неподвижность сугробов или случайный полёт чёрной птицы.
Ветер шуршал мёрзлой травой. Юл постоял, прислушиваясь к зову дикого вереска. Его вдруг охватил иррациональный страх, какой-то суеверный ужас. По спине побежали мурашки. Несмотря на очевидную абсурдность своего состояния, Юл никак не мог взять себя в руки. Инстинкт приказывал ему: беги, беги, пока не поздно.
- Что за...
Он судорожно сглотнул.
- Да есть здесь кто-нибудь? - громко сказал Юл и добавил себе под нос. - Или что-нибудь?
Юл подавил страх и шагнул. Замёрзшая трава хрустнула под ногой. И вдруг Юл почти побежал, задыхаясь и моля бога, чтобы он дал ему смелости. Стебли вереска стегали по ногам. Шаг за шагом бежал наугад через верещатник, не зная наверняка, куда бежит.
Облака закрыли солнце, краски быстро потускнели. Природа становилась всё угрюмей, нагоняя нежелание двигаться, думать. Она словно умирала и манила идти за ней. Юл и сам, словно не осень чуял, а тяжесть прожитых лет, хоть и было их у него за плечами всего-то без малого тридцать. Но и эти три десятка пахнули на сердце лютым морозом. Ему хотелось убраться отсюда поскорее. Казалось, если пейзаж не изменится, он умрёт.