В тот же вечер сыновья с женами и детьми уехали домой в Мельбурн, оставив Эштона одного в двухкомнатной квартире на окраине Сиднея, в районе порта. Дом, в котором он жил, принадлежал ему; сдавая внаем квартиры, он скопил немного денег. А построил он этот дом на дивиденды, которые принесли ему акции золотых приисков, когда-то подаренные ему Джоном Уэстом. В Мельбурне он теперь бывал лишь изредка и поэтому почти не виделся с Джоном Уэстом, однако при случайных встречах они разговаривали довольно дружелюбно.
Он поселился здесь еще до того, как Марту взяли в больницу. Он так уговаривал жену тихо и мирно доживать с ним свой век, однако характер ее портился все больше — злоба и неуживчивость перешли в буйное помешательство. Он терпел до последней возможности, но в конце концов пришлось обратиться к врачам. После этого он решил еще строже держаться слова, которое дал самому себе: забиться в свою конуру. Но был на свете человек, который не забывал его, — Гарриет. Она писала ему из Мельбурна уже после того, как Марту поместили в сумасшедший дом; но он не отвечал на письма, и Гарриет под конец перестала писать.
С тех пор как Эштон уединился в этой квартире на краю города, он почти безвыходно сидел дома и писал свои мемуары — «марал бумагу», по его выражению. Он рассказал о детстве, проведенном в Англии, о морских плаваниях, о своей политической деятельности вплоть до возвращения из России. Его снова потянуло в море; к тому же им владело сильное желание еще раз посетить Советский Союз. Недолго думая он приобрел небольшое судно, собрал команду и отплыл на север. Посетил он Новую Гвинею, Китай и в заключение — Владивосток. Он вернулся в Австралию, убедившись своими глазами, что не ошибался, когда много лет назад предсказывал успех и процветание молодому социалистическому государству. Убедился он и в том, что надвигается опасность войны. Принявшись снова за свои мемуары, он много места отвел образованию так называемой «оси» — антикоммунистическому пакту, заключенному между Германией, Италией и Японией, — и развязыванию новой мировой войны. Особенно тревожило его предательство Франции и Англии по отношению к Чехословакии и усиливающийся милитаризм Японии.
За полгода до смерти Марты его здоровье, много лет не причинявшее ему особых хлопот, резко ухудшилось. Артрит обострился, а на боку появилась злокачественная опухоль. Он спешил закончить свои мемуары: ему хотелось раскрыть подоплеку так называемого «плана премьера», разоблачить Тэргуда, Саммерса и всю их клику, доказать тлетворное влияние Джона Уэста и католической церкви на лейбористскую партию. Но зрение его с каждым днем слабело, мысль работала вяло, и писал он без былого огня и блеска.
В вечер после похорон, сидя в одиночестве за своим письменным столом, Фрэнк Эштон думал о Гарриет. Память о ней никогда не покидала его, но во время болезни жены он не решался даже писать Гарриет, а теперь — одинокий, удрученный, он вправе уйти к ней, если она еще не забыла его. Вправе ли? Старый, больной — ему нужна сиделка, а не возлюбленная. Ведь ему под семьдесят. А Гарриет? Да ей, наверно, за пятьдесят! Странные шутки шутит жизнь. Почему он не ушел к Гарриет давным-давно? Смелости не хватало. Фрэнк невольно говорил себе, что поступил неправильно и что, если бы он ушел в свое время к любимой женщине, это было бы лучше для всех, в том числе и для бедной Марты. Да, вся жизнь его — позорный провал. Он не умел решительно отстаивать свои убеждения не только в политике, но и в своих отношениях к обеим любившим его женщинам. Он добился только того, что сделал несчастными и ту и другую. А теперь, на склоне лет, когда смерть Марты вернула ему свободу, он придет к Гарриет, если она примет его, — придет с разбитым сердцем и немощным телом.
Три недели он колебался, потом вдруг принял решение и самолетом отправился в Мельбурн. Прямо с аэродрома он на такси поехал в свой бывший избирательный округ, где в маленьком доме жила Гарриет вместе с замужней сестрой.
Он подошел к калитке, тяжело опираясь на палку.
Дверь отворила Гарриет. Сначала она не узнала его, потом ахнула и торопливо заговорила: — Фрэнк, ты? Заходи, заходи, пожалуйста.
Она помогла ему дойти до маленькой гостиной и села рядом с ним на диван. Он заметил, что в волосах ее мелькает седина, но выглядела она молодо, на все еще миловидном лице почти не было морщин.
— Гарриет, — начал он, — я не мог заставить себя написать. — Марта… она…
— Знаю, Фрэнк. Я встретила твоего сына. Из того, что он мне рассказал, я все поняла…
— Я подумал… может быть… Ты видишь, я болен, одинок… я…