— Ну, он у тебя один, вот и заставила вызубрить весь учебник.
Она стала отрицать, попросила дать мне какую-нибудь книжку. Дали учебник географии для 6-го класса: «Читай вот эти две страницы… Прочитал? Давай сюда книгу. Расскажи, что там написано». Я дословно повторил прочитанное. Кто-то из учителей вышел, вернулся с книгой М. Горького, открыл на «Песне о Буревестнике». Я прочитал, повторил, думая про себя, кто же такой пингвин с жирным телом, я его не видел даже на картинке.
— Ты читал это раньше? Признайся, читал? — спросил учитель.
Я сказал, что не читал, что у нас в деревне есть только Евангелие и Псалтырь (кстати, старославянский шрифт я к этому времени тоже читал), в школе — только «Дядя Степа», а больше книг нету. Если бы были, я бы их все перечитал.
С этого дня мои экзамены превратились в представления. Я сдавал их не в классе вместе со всеми, а в учительской, где собирались учителя разных школ. Директор семилетки Серафима Ивановна Орлова обязательно присутствовала там, слушала внимательно, молча разглядывала меня. Когда прошел последний экзамен, она вывела меня в коридор, положила руку на голову и спросила:
— Ваня, кто у тебя родители?
— Отец погиб на войне, а мать — доярка, — сообщил я.
— А семья у вас большая?
— Да не очень. Мама, бабушка, дед и нас пятеро — три брата и две сестры.
— Ты старший?
— Не-е. Я — средний. Брат с сестрой старше меня, еще брат с сестрой младше.
— Ваня, скажи своей маме, что тебе обязательно надо учиться. Понял? Обязательно надо учиться.
— Понял. Только у нас картошки не хватает.
Шел 1945 год. Только что закончилась война. Домой стали возвращаться редкие счастливцы, уцелевшие на фронтах. Вот когда в деревнях начались плач и крик… Исчезала всякая надежда.
Мать не пустила меня учиться, действительно не на что было. Упросить ее я не мог, хотя пролил немало слез, за что стал объектом насмешек со стороны старшего брата. Ему было уже 13 лет, и он каждое утро отправлялся на колхозную работу. «Я буду тут мантулить, а ты книжки читать? — сказал он. — Ты и так учился больше нас всех. Пойдешь работать».
Тогда я удрал из дому. Просто ушел в ту деревню Горькое, где находилась семилетняя школа.
Неведомая сила привела меня прямехонько в дом, куда я только и мог прийти, но где ранее ни разу не был и дорогу к которому не спрашивал, — в дом, где жили весьма дальние родственники моего деда Ивана Григорьевича Лаптева. Пришел вечером, сообщил им, кто я и откуда, затем, пообещав, что «картошки скоро привезу», объявил: «Я буду у вас жить». Фамилия их была Сугатовы.
Хозяйка дома, тетка Устинья, посмотрела на меня, посмеялась и усадила к столу — ужинать.
Занятия в школе уже начались. Серафима Ивановна встретила меня очень тепло, спросила, есть ли учебники. Я ответил, что ни учебников, ни тетрадей нет. «Да они тебе и не нужны», — пошутила она и выдала комплект книжек и тетрадей. Учеба у меня опять пошла как бы понарошку. Правда учителя, спасибо им, стали применять ко мне некоторые приемы индивидуальных форм обучения: «На решение задачи — 20 минут, Лаптеву — 5 минут. Не успеешь — поставлю двойку… Стихотворение выучить наизусть от… до… Лаптеву — все. Не выучишь — пойдешь к директору». Мне это ужасно нравилось.
Но главная проблема оставалась нерешенной: что есть? Тетка Устинья уже через неделю, видя, что я не отправился домой на воскресенье, заподозрила неладное и стала спрашивать, где же картошка. Я отчаянно врал, говорил, что вот только что встретил кого-то из Сладкого, дескать, сказали, будто мать приболела, скоро поправится, привезет, а то и просто заявлял, что сам пойду просить у председателя лошадь и притащу картошки на всю зиму. Так продолжалось три недели, пока, наконец, однажды в дом не ввалилась плачущая мама с мешком картошки на плече, отдала его Устинье и тут же, рыдая и обзывая паразитом, отходила меня какой-то веревкой, кстати — первый и единственный раз.
С этого дня тетка Устинья стала готовить мне еду отдельно: «Это, Ванюшка, твоя картошка. У тебя осталось еще ведра два… У тебя уже меньше ведра осталось…» Но я уже регулярно ходил на воскресенье домой и хоть что-то мать в мой мешок бросала.
Помогала и директриса. Пусть Боже зачтет вам все, золотая Серафима Ивановна, светлая душа. Именно вам больше всего обязан я той жизнью, которую прожил… Она частенько приходила в наш класс на последнее занятие и оставляла меня после уроков. Потом вела в свою комнату, жила она в школе, ставила передо мной тарелку все той же картошки, а иногда угощала и творогом со сметаной (держала корову). То, что описано в рассказе В. Распутина «Уроки французского», почти точно отражает наши отношения с Серафимой Ивановной, только в деньги мы не играли.
После пятого класса мое образование опять чуть не прервалось — все из-за того же, что семья наша голодала, выделить мне какое-нибудь пропитание мать не могла. Но, видя мои переживания, она нашла выход. Мы отправились с ней в Усть-Логатку, деревню в 25 километрах от нашей, где тоже была школа-семилетка и где жили три маминых сестры, мои тетки: Елизавета, Варвара и Анна. К ним она и привела меня. Сестры поплакали, но согласились прокормить меня учебный год. Решение было для них очень трудным — у Анны было шестеро детей, у Елизаветы четверо, а тетка Варвара вообще бедствовала, мужа у нее еще до войны отправили в лагеря, потом родился внебрачный ребенок, что в наших краях считалось непростительным грехом, деревня от нее отвернулась, и Варвара была, как сказали бы теперь, изгоем.
Но главное, что я опять был в школе! Быстро со всеми перезнакомился, одолел имевшуюся в школе библиотеку (там тоже было несколько десятков книжек), ходил от тетки к тетке. Происходило это обычно так (привожу дословно):
— Ну, Ваня, ты у нас пожил, больше кормить тебя нечем. Иди к тетке Лизавете (Варе, Нюре).
Я брал свой «сидор», шел. Тетка Елизавета (Варвара, Анна) спрашивала:
— Ты зачем пришел?
— Тетка Нюра (Варвара, Елизавета) сказала, что меня кормить больше нечем, велела к тебе идти. Вот я и пришел к тебе жить.
— Ах, она такая-сякая! — следовал крик. — Это у нее-то нечем?! Да она осенью на одиннадцать мешков больше нашего картошки накопала. Она тебе наговорит, ты только слушай ее! А у нас вообще нечего есть, иди, куда хочешь.
Дело, однако, заканчивалось тем, что за столом прибавлялся лишний едок, а среди спящих на полу детей расстилался еще один полушубок.
Домой я сходил из Усть-Логатки только два раза — на зимние и весенние каникулы, путь все-таки был неблизкий, да и в валенках, доставшихся «на доноску» от кого-то из старших и превышающих нужный размер на три-четыре номера, в полушубке такого же размаха, с мешком за спиной не сильно разбежишься. Дорога занимала целый день. Я шел один через непомерные снега, срезая путь лесом и болотами, боясь волков, с которыми я «повидался» нос к носу еще после второго класса, слушая оглушительную тишину. Потом я долгие годы не любил тишину.
Дома встречали без особой радости: «А-а, Ваня пришел». Старший брат ворчал: «Явился, профессор». Это прозвище меня обижало настолько, что я немедленно лез в драку…
Возвращаясь в школу с весенних каникул, я провалился в яму в первом же болоте, через которое решил спрямить дорогу. Это в европейской части страны весенние каникулы весной. А у нас они были еще зимой, снег только начинал подтаивать, иногда наст и лошадь выдерживает, а тут вот провалился. Промокший, заледеневший, я чесал километров двадцать, думая только о том, чтобы успеть до наступления темноты, дни в марте еще короткие. Успел. И даже не чихнул, не кашлянул после такой купели.
Через год удалось вернуться в Горькое — картошка, наша валюта и кормилица, уродилась, и семья решила меня доучить, хотя в это время я уже был самым ученым в деревне. Седьмой класс закончился как будто в один день.
А что дальше? Школа-десятилетка одна на весь район, в Крутинке. Расстояние — 40 километров. Да и нельзя было больше сидеть на шее у матери, парню уже 14 лет. Год я проработал учетчиком в полеводческой бригаде — грамотей же! — а потом отправился в Омск, поступать в учебное заведение, которое называлось ремесленное училище № 7 (речников). Набирали туда оргнабором, как в армию, доброволец вызвал подозрение, тем более что и выглядел хило. Накинул себе год, приняли. Району зачли выполнение плана по оргнабору.