Но зависело это не только от отношения к делу журналистов. Редактору тоже полагалось быть на высоте. Дело прошлое, скажу, что порой было страшновато публиковать материалы, которые добывали известинцы.
Первое испытание пришлось пройти уже через две-три недели после начала работы в «Известиях». Два журналиста принесли мне статью о московской коррупции на примере Елисеевского магазина. Статья сопровождалась кипой фотографий, на которых были зафиксированы горы денег, драгоценностей, копии протоколов допроса, помню даже снимок 20-литровой канистры, забитой сторублевками. Всеми этими материалами их снабдил КГБ СССР, который еще при Андропове «раскрутил дело». Но власть переменилась, Андропова сменил Черненко, и тот же КГБ стал сопротивляться публикации статьи. Во всяком случае, цензура ложилась костьми, чтобы не выпустить ее в печать.
Я не знал тогда, какой паутиной затянуты факты, описанные в материале, не додумался, что они касаются некоторых членов семьи Брежнева и напрямую связаны с «торговым делом», слухи о котором тревожили всю Москву, особенно ее руководство. Просто видел, что статья сделана основательно, да и суд уже подтвердил изложенные в ней обстоятельства. Поставил в полосу.
Не тут-то было! Цензура сняла статью. Звонок главному цензору П. К. Романову дал только один результат: даже он, Романов, не может разрешить публикацию.
Решил, что отступать нельзя, явно какие-то «игры». Сказал авторам: буду «пробивать» материал. Как раз в это время меня впервые пригласили на совещание к Горбачеву. Оно проходило в знаменитом кабинете, где раньше сидели М. А. Суслов, Ю. В. Андропов, К. У. Черненко, после Горбачева — Е. К. Лигачев, а в 1992 году там располагался, по-моему, Г. Э. Бурбулис.
Дождавшись, когда после совещания большая часть его участников выйдет, я присоединился к стоявшим вокруг Горбачева Н. И. Рыжкову, Е. К. Лигачеву и Б. И. Стукалину и, прервав их разговор, обратился к Горбачеву. Рассказал ему о материале, о странных препятствиях публикации, о реакции цензуры. Горбачев сразу сообразил, о чем речь, очевидно, уже знал, кого коснется эта статья. Но он тоже не хотел, чтобы его пробовали «на зуб», и спросил только:
— А у тебя там все точно?
Я заверил его, что доказательства убедительные, да ведь и суд уже состоялся.
— Смотри, чтобы все было точно, — сказал Горбачев. — Пусть еще вот Борис Иванович посмотрит. И с Чебриковым[8] посоветуйся.
Я тут же вручил Стукалину гранку, через день он вернул ее, поправив всего несколько слов. Ну, куй железо, пока горячо, — сразу же позвонил Чебрикову, рассказал ему, что Горбачев не возражает против публикации, что Стукалин ее посмотрел и все выверил, я ставлю материал в полосу.
— Да знаю я этот материал, — сказал, вздыхая, Чебриков. — Ну что ж, вы — редактор.
Вечером «Известия» вышли с материалом на 6-й полосе, который назывался «Расплата».
Следующий день может понять и оценить, наверное, только тот, кто сам побывал в шкуре редактора в те «доисторические» времена. Утром позвонил М. В. Зимянин и срочно потребовал меня к себе. Дорога от Пушкинской до Старой площади была коротка, автомобильные пробки тогда еще отсутствовали — минут через 10 я уже входил в кабинет секретаря ЦК КПСС по идеологии. Он был редкостно мрачен. Кивнул на стул и буквально закричал:
— Кто тебя там, в газете, направляет? Под чьим влиянием ты работаешь? Ты что же — не понимаешь, что в таком городе, как Москва, можно найти всякое, накопать любой грязи?! Зачем ты опубликовал «Расплату»?
На мое замечание, что никаких открытий в статье нет, что народ о приведенных в ней фактах знает лучше и больше нас, Зимянин отреагировал нестандартно:
— Ты еще молодой. Ты не разобрался, что у тебя в коллективе есть такая группа, которая хочет твоими руками специально жару поддать. Ты вот в этом же номере о Ленинграде два материала положительных опубликовал. А Москву дерьмом забросал! Ты же сталкиваешь два крупнейших города! Или считаешь, что в Москве уже никто не работает и ничего доброго найти нельзя?!
Разнос завершился настоятельным предположением «подумать», «посмотреть», «не поддаваться». Рекомендации по тем временам были серьезные…
Едва успел я вернуться в редакцию, позвонил М. С. Соломенцев, член Политбюро, председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Этот был просто груб. Коротко и выразительно он сообщил, что я вместо дела занимаюсь «оплевыванием» города, на который вся страна смотрит как «на образцовый».
Мне трудно в это сейчас поверить, но в дневнике зафиксировано, что и секретарь ЦК КПСС по промышленности В. И. Долгих не поленился в этот день снять трубку белого телефона и задать мне вопрос:
— Что же это вы, понимаете ли? Мы на вас надеялись, выдвинули, всегда поддерживали, а теперь что же получается?
А вечером, уже после 20.00, позвонил первый секретарь Московского горкома КПСС, один из самых влиятельных тогда членов Политбюро В. В. Гришин. Телефонная трубка просто рычала:
— Да кто вы такой! Кто вам позволил! Москву! Здесь десять миллионов человек! Каждый день они трудятся! Создают ценности! На нас весь мир смотрит! Вы хотите все опоганить?! Испохабить?! Мы этого вам не позволим! Москва не позволит! Кто вам разрешил?
Этот вопрос был неким подтекстом всех приведенных выше разговоров. Хотя ведь беседа наша с Горбачевым проходила не один на один, да и шеф КГБ был в курсе. Так в чем же тогда был смысл вопроса? Надо было назвать фамилию? Я сказал всем одно и то же: как главный редактор имею право подписать в свет любой материал. Такое право, чисто формальное, у редакторов действительно было. И поговорка на этот счет была: «Главный может подписать в свет любой материал. Но только один раз». В общем-то я был уверен, что этот «один раз» уже наступил, что я отредакторствовался.
На несколько дней воцарилось грозное молчание. Не звонили даже друзья со Старой площади, даже инструкторы — кураторы газеты не подавали голоса. Зато шла лавина телеграмм и звонков со всей страны. С благодарностью за публикацию. С выражением поддержки. Знал бы читатель Сидоров-Иванов-Петров, сочиняющий такую телеграмму где-нибудь в Петропавловске-Камчатском, каким сильным бывает его одобряющее слово!
А потом вдруг все переменилось. Переменилось до невероятности, до наоборот. Снова позвонил Зимянин и хотя опять помянул «группу в редакции», которой я должен остерегаться, но сообщил, что он меня и не ругал вовсе, что он видит в газете положительные перемены, но работа еще предстоит большая, и надо, чтобы редакция чувствовала крепкую руку. В тот же день, опять вечером, позвонил Гришин. Ни словом не упомянув предыдущий разговор, он стал заверять меня, что «мы «Известия» всегда поддерживали и будем поддерживать». Чудеса!
Причины такой перемены я узнал только через 12 лет, уже работая председателем Госкомпечати Российской Федерации. Один бывший работник общего отдела ЦК КПСС, пришедший в Комитет просить дотацию на издание сочиненной им книги, рассказал, что вопрос о «Расплате» был затронут на Политбюро, и Гришин предлагал освободить меня от работы. Но Черненко то ли не понял, в чем суть, то ли был умнее, чем его представляли, но он разворчался и сказал: вот-де только назначили, первый же пустяк в политику превратить хотите, с кадрами так нельзя, с кадрами надо работать. И хотя никто больше мне эту версию не подтвердил, уверен, что нечто подобное только и могло так резко и круто изменить настроение обиженного Гришина.
Столь подробно описываю этот случай потому, что он, на мой взгляд, точно характеризует условия, в которых зарождалась гласность. Каждый редактор газеты или журнала, руководитель радио или телекомпании 80-х годов может рассказать о десятках подобных случаев. Мы все были в курсе происходящего в разных редакциях, поддерживали и оберегали друг друга, зная, что если сегодня «Известия» подняли планку открытости и гласности вот до такой отметки, то завтра «Огонек» или «Московские новости» могут попытаться поднять ее еще выше, если «Аргументы и факты» публикуют, казалось бы, совершенно непроходной материал, то «Комсомолка» или те же «Известия» завтра поставят в полосу еще более острую статью. Это было и до Горбачева, и при Горбачеве: опубликованные за последние годы в различных книгах протоколы заседаний Политбюро свидетельствуют, что чуть ли не на каждом из них поднимался вопрос о «распоясавшихся» средствах массовой информации. И Горбачев нередко тоже давал волю своим обидам на прессу, которые потом, правда, очень умело и мудро амортизировал А. Н. Яковлев.