А. Мокану.
Москва, Кремль,
3 апреля 1990 г.
В этот же день, то есть сразу после голосования, я приступил к новой работе. По ранее утвержденному распределению обязанностей между двумя председателями палат, мне достались международные связи парламента и социально-экономическое, в первую очередь гуманитарное, законодательство. Первый блок вопросов особых проблем не сулил, я к этому времени имел уже солидный опыт международных контактов на самых различных уровнях — от встреч со своими коллегами из десятков стран до серьезных переговоров с главами государств и правительств. Так что здесь я ступал на знакомую почву. Куда как сложнее была задача не просто участия, а руководства, координации законодательного процесса. Тем более что многие гуманитарные законы принимались впервые в советской истории, опыта их подготовки не имели даже самые заслуженные юристы. Такие законы, как о печати и других средствах массовой информации, об общественных объединениях, о свободе совести и религиозных организациях, о профсоюзах, о въездах и выездах, о местном самоуправлении, десятки и десятки других правовых актов были своего рода открытием для страны. Мы, народные депутаты, верили и надеялись, что они станут главными регуляторами построения правового государства и гражданского общества.
Вокруг каждого закона возникала жаркая схватка. И не только потому, что народные избранники были слабо подготовлены к скрупулезной, часто очень нудной работе написания юридических документов и каждый делал это на свой лад, яростно отстаивал именно свой вариант, хотя такой дилетантизм сильно мешал делу. Главным было другое: власть в СССР десятилетиями регулировала свою деятельность не законами, а постановлениями, не правом, а политической целесообразностью, как она ее понимала. Естественно, что центр власти — Коммунистическая партия не могла легко уступить присвоенную ею роль единственного настоящего «законодателя» советской жизни. Да и не просто уступить — самой стать не над законом, а под ним.
Ситуации, возникавшие вокруг новых законов, сегодня кажутся смешными, но тогда нам было не до смеха. Почти 30 (!) лет в СССР не могли принять Закон о печати. Помню, когда я был направлен после учебы в Академии общественных наук на работу в Отдел пропаганды ЦК КПСС и только-только успел познакомиться с его работниками, заведующий сектором газет И. А. Зубков под большим секретом, «как бывшему газетчику», показал мне один из вариантов этого закона. Над ним начали работать еще в хрущевские времена, приход каждого нового генерального секретаря вызывал переделку текста, но этот закон так и не вышел из стен отдела пропаганды. Только новый Верховный Совет СССР в 1990 году смог создать и принять Закон о печати и других средствах массовой информации. Считаю, что могу гордиться тем, что именно мне выпала удача курировать работу над его проектом, главную роль в которой сыграли три депутата: К. Д. Лубенченко, А. Е. Себенцов и Н. В. Федоров при непосредственном участии Ю. Х. Калмыкова. Шума и разных интриг вокруг закона было много, откуда-то все время появлялись альтернативные проекты, их публиковали газеты, это вызывало депутатские запросы, порождало подозрения, что закон могут «подменить», но в конце концов он был принят и стал первым за время советской власти законом, утверждающим свободу печати.[12] Оттолкнувшись от него, российский парламент примерно через год примет еще более прогрессивный Закон о средствах массовой информации Российской Федерации, который, слава богу, неплохо работает и сегодня, хотя уже и нуждается в дальнейшем развитии.
Но самым большим уроком и испытанием стала для меня работа над проектом Закона о порядке выезда из Союза Советских Социалистических Республик и въезда в Союз Советских Социалистических Республик граждан СССР. Этот проект стал законом и вступил в силу 20 мая 1991 года и до сих пор определяет возможности личного взаимодействия с остальным миром граждан многих республик бывшего Советского Союза, хотя, конечно, каждая из них немного переделала его «под себя».
В принципе я, пожалуй, был готов к работе над этим законопроектом — еще с 1985 года, став депутатом старого Верховного Совета СССР, я постоянно занимался проблемой так называемых «отказников» — соотечественников, получавших отказ на выезд из СССР. Мотивы отказа были самые разные, но в основном абсурдные — человек, например, 15 лет тому назад работал в режимном институте, а все еще считался носителем государственных секретов — воистину наши секреты никогда не старели. А так как меня — дескать, молодой депутат да еще редактор «Известий» — постоянно выводили на работу с американскими парламентариями, то мне они и вручали списки этих «отказников». Замечу, кстати, что ни одного такого списка от нашего КГБ я ни разу не получил, проблемы для него, видимо, не существовало. А американцы знали точно адрес, место работы, возраст, национальность каждого «отказника» и причины отказа на выезд. Они привозили с собой длиннейшие списки — первый был на 213 фамилий, вручали их мне со всякого рода заявлениями. Я писал по каждой фамилии письма в КГБ, в Генеральную прокуратуру, в МИД, встречался с самими «отказниками» — если бы можно было пересказать, что пришлось услышать и пережить! — список постепенно сокращался. Огромную роль в этом сыграл И. П. Абрамов, генерал КГБ, работавший заместителем Генерального прокурора СССР. Уверен, он прекрасно понимал, что многие «отказники» — жертвы ведомственного произвола, но сам выступить против него не мог, таковы были «правила игры». А вот официальные обращения депутата Верховного Совета да еще редактора «Известий» помогали ему занять четкую позицию. В результате получилось так: если в первом списке, врученном мне в 1985 году сенатором США Деконсини, было 213 фамилий, то в последнем, перед самым принятием закона привезенном заместителем государственного секретаря США Ричардом Шифтером, — 7! Наши бывшие соотечественники, ставшие теперь в Израиле, в США, в Канаде, в других странах известными и влиятельными политическими фигурами, и не подозревают, какие споры разворачивались вокруг разрешений на их выезд и кто в этих спорах какую позицию занимал. И слава богу!
Поучительной была и работа с американскими парламентариями напрямую. Люди старшего поколения, уверен, помнят телемосты между Верховным Советом СССР и конгрессом Соединенных Штатов Америки. Вместе с нашим выдающимся международником, тогда заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС, В. В. Загладиным я участвовал во втором таком телемосте. И первый раз испытал на себе приемы открытой, публичной, хотя, по сути, хамской, политической схватки, которую с первых слов навязали нам сенатор Мойнихэн и конгрессмен Хойер. Мы прилично разругались с ними, и тем большим было мое удивление, когда я получил благодарственную телеграмму от Мойнихена. Хойер же сам приезжал ко мне трижды.
Уже тогда в крестьянской моей душе зародилась мысль: что-то не так в нашем общении с «братьями» по ту сторону Атлантики. Я начал наблюдать за этим с особым вниманием. А вскоре встретил и стал сопровождать конгрессменов Д. Фэссела и У. Брумфилда — демократа и республиканца. Фэссел возглавлял тогда в Конгрессе комитет по международным делам, причем возглавлял много лет. Брумфилд же слыл ярым противником разоружения и переговоров на эту тему.
А Советский Союз именно эта тема больше всего интересовала. Заканчивался срок нашего одностороннего моратория на ядерные испытания, надо было точно знать позицию американской стороны: поддержат они продолжение запрета на взрывы или же будут продолжать свои испытания, как раньше, не оставляя нам иного выбора.
Американская «пара» прилетела, как обычно, с женами, на компактном, но очень комфортабельном и «дальнелетном» самолете — Атлантический океан он мог перекрыть без посадки в оба конца. На нем мы улетели в Ленинград, где в гостинице «Балтийская» я и получил ответ на вопрос о моратории. Картина была, конечно, достойна кисти больших художников.
…Четыре часа утра. Жены конгрессменов давно спят. За столом в «штабном» номере четыре человека — два американца, переводчик и ваш покорный слуга. Охранники, прилетевшие с конгрессменами, заботливо подливают виски, достают из холодильника лед и содовую. Я в десятый раз пытаюсь объяснить, что для Америки продление нашего моратория — колоссальный шанс. Кое-что смысля в глобальной экологии, читаю короткую лекцию о том, что ядерное оружие не нуждается в ракетной транспортировке, его можно взорвать в любом месте, результат все равно будет планетарным. Просто одни погибнут раньше и сразу, другие — позже и в муках. Какой тогда смысл Америке гнать свои испытания? Вот шанс: мы продлеваем мораторий на них, вы к нему присоединяетесь. Логично? Политически целесообразно?
12
Могут возразить: а как же ленинский Декрет о печати, принятый на третий день после революции 10.11.1917 г.? Но это все-таки декрет. Вообще же законов о печати в отечественной истории было два: в 1882 г. (не столько о печати, сколько о цензуре) и от 27.04.1917 г., принятый Временным правительством Керенского.