Я попросила оставить меня одну. Вошла служанка, но и ее я отправила, не в силах ни с кем разговаривать. Мое горе усиливалось тем, что некого было спросить о последних минутах жизни моей матери. Я не могла даже встретиться с леди Уиллоубай. Одевшись во все черное, я сидела одна в своей комнате, вспоминая детские годы, счастливое лицо матери, ее добрые прекрасные глаза, ее боль и решимость бороться за меня перед лицом безжалостного супруга, обрекшего ее на бесконечные мучения.
В королевском дворце траура не было. Напротив, был устроен бал и рыцарский турнир. Говорят, при известии о смерти моей матери король воскликнул: «Слава Богу! Теперь гражданская война нам не грозит!» Праздник, устроенный им во дворце, был призван показать, что наступило общественное спокойствие, благодаря силе самодержавной власти, спасшей народ от римского владычества и гражданской войны. Оба они с Анной Болейн были одеты на празднествах во все желтое, и король впервые за последние годы был весел, участвовал в турнирах, демонстрируя свое искусство владения шпагой, словно помолодел лет на десять.
Я уже перестала удивляться его жестокосердию. Но неужели и теперь, когда моя мать больше не стоит на его дороге, в нем не заговорила совесть? Неужели он ни разу не признался себе, что Катарина Арагонская была ему верной, любящей женой, никогда не желавшей и не сделавшей ему ни малейшего зла?
Мною целиком завладела мысль, что королеву отравили. А празднества, устроенные отцом, еще более усугубляли эти подозрения. Я попросила, чтобы ко мне приехал ее лечащий врач с провизором, готовившим лекарства.
Отец сначала удивился, но после разговора с Чапуи дал согласие – он не хотел обострять со мной отношения и, кроме того, старался создать впечатление, что смерть королевы была естественной, а не результатом его жестокого обращения.
Мне передали письмо от Чапуи, в которое был вложен золотой крестик, завещанный мне матерью. Чапуи желал мне мужественно перенести горе и подготовиться к любым неожиданностям.
Правда, меня моя собственная судьба в те дни нисколько не волновала, я хотела одного – знать все обстоятельства кончины матери.
Приехали врач с провизором. Они подробно, день за днем, час за часом описали мне, как все было. Чапуи провел в замке несколько дней, и королеве стало заметно лучше, а когда появилась леди Уиллоубай, возникла даже надежда на выздоровление.
– Но в пятницу утром, 7 января, – рассказывал врач, – ее состояние резко ухудшилось. Она приняла святое причастие. Леди Уиллоубай не отходила от нее ни на шаг. Собрались слуги, чтобы проститься со своей госпожой. Она просила всех молиться за упокой ее души и за короля, чтобы Господь простил ему его грехи. Потом она попросила меня записать ее последнюю волю, что я и сделал. Ваша мать завещала похоронить ее в монастыре святого Франциска.
– Но ведь король разогнал Орден францисканцев, – заметила я.
– Миледи, я не сказал ей об этом, не желая причинить лишнюю боль. В десять утра ее соборовали, а к полудню она скончалась…
– Вы не заметили чего-то… необычного, доктор, в последние дни ее жизни?
– Необычного, миледи? В каком смысле?
– Ну, может быть, вы обратили внимание на то, что она что-нибудь съела или выпила, после чего ей стало хуже?
Он задумался, и я почувствовала, что он не уверен, стоит ли говорить мне.
– Я права? Вы что-то заметили, доктор?
– Она выпила валлийского пива, и после него ей стало хуже.
– Вы не думаете?..
Вдохнув побольше воздуха, врач быстро произнес:
– Она не была похожа на больных, отравленных ядом. Просто… после пива она заметно ослабла.
– У вас тогда не возникло мысли, что именно пиво так подействовало на больную?
– Да, такая мысль пришла мне в голову. И не мне одному. Но… я не мог предположить, что это был яд. Обычное пиво…
– Значит, все-таки вы подумали…
Он ничего не ответил.
– После ее смерти, – после длинной, мучительной паузы продолжал врач, – через восемь часов тело ее было забальзамировано и положено в свинцовый гроб. Никому, даже ее духовнику, не разрешили при этом присутствовать.
– Судя по всему, делалось это в большой спешке?
Врач молчал, и расспрашивать его больше не имело смысла. Любое неосторожное замечание могло стоить ему жизни.
Я так и не узнала ничего более определенного, что утвердило бы меня в моих подозрениях или, напротив, опровергло их. Правды мне так и не узнать, думала я. Единственным утешением могло служить то, что кончились мучения моей бедной матери, и она теперь на небесах, о чем мечтала и к чему готовилась всей святостью своей жизни.
Во время одного из турниров, устроенных в Гринвиче после смерти моей матери, лошадь, на которой восседал король, неожиданно рухнула на землю. Король лежал без признаков жизни. Все сбежались, с трудом перенесли его в спальню, где он еще несколько часов находился без сознания. Пронесся слух, что король умирает. Но он выжил.
Этот случай напомнил всем, что даже такой сильный и жизнелюбивый человек, как мой отец, смертен. А сам король, быстро вставший на ноги, задумался еще раз о том, что, умри он в одночасье, в стране началась бы смута – наследника ведь не было!
Моей матери устроили торжественные похороны. Король понимал, что не стоит оскорблять родственные чувства императора и что дочь покойных Фердинанда и Изабеллы заслуживает того, чтобы быть похороненной со всеми почестями.
Мне не разрешили присутствовать.
Погребальная процессия направилась в Питерборо, где в часовне местного аббатства моя мать через три недели после смерти должна была найти свой последний приют. Мое место у гроба занимала в качестве ближайшей родственницы дочь сестры короля, Марии Тюдор. Как ни тяжело мне было пережить и этот удар, но еще больней было бы услышать кощунственные слова, сказанные епископом над могилой матери, – брак ее с королем, заметил этот священнослужитель, не может считаться законным. Даже после ее смерти отец не устоял, чтобы не нанести ей последнее оскорбление.